Время Сигизмунда

Через наполовину открытые ворота, у которых сидела маленькая девочка, он вошёл во двор. Кто же не помнит в песнях Гомера того чудесного места, когда Улисс, никем не узнанный, всеми забытый, только старой собакой был признан хозяином, старой собакой, умирающей на куче мусора? О! Часто верный старый пёс вгоняет людей в стыд памятью и благодарностью. Но тут и собаки не было, которая узнала бы старого хозяина.

Толстый шляхтич в белом полотнянном кителе, в соломенной шляпе сидел на лавочке на крыльце. Собаки бросились на путника, их отозвали. Надбужанин, плача, сел на лестницу и напрасно обращал глаза на прохожих, на собирающихся вокруг. Ни одного знакомого.

— Значит, — сказал он в отчаянии, — никого, никого, кто бы меня узнал! Никого, кто бы поздоровался с паном!

— С паном? Гм? — воскликнул шляхтич, вставая. — Как это? Гм?

— Пятнадцать лет назад, — сказал путник, — мы с князем Соломерецким пошли на татар, я был в тяжёлом рабстве у неверных! А когда вернулся, даже ни одного знакомого лица, ни одной дружеской руки, что бы пожала мою руку.

— Значит, вы шляхтич? — спросил толстяк.

— Вы не помните Чурили? — спросил освобождённый.

Крестьяне и слуги переглянулись, пошептались, покивали головами.

— Пятнадцать лет! Это приличный отрезок времени.

— Значит, никого больше нет?

— Уж понемногу мы все это припоминаем, но узнать…

— Это не он, — сказал кто-то из толпы.

— Нужно Марту позвать.

А Марта была раньше хозяйкой в Слободе, но теперь так постарела, ослепла, что из хаты своих внуков не выходит.

Шляхтич пожал плечами, стоя на крыльце с очевидным беспокойством; пришла его жена, двое маленьких детей, дворовые. Все окружили бедолагу, удивляясь и сомневаясь в правде его рассказа.

— А мой брат? — спросил Чурили.

— А! Брат! Это брат! Пан Венцеслав.

— Брат мой! Что с ним стало?

— Умер, — сказал спокойно шляхтич, — и как раз после него я купил этот участок земли.

Чурило горько задумался.

— И если думаете вести процесс… — добавил, беспокойно глотая слюну, новый владелец.

— О, будьте об этом спокойны, — ответил Чурило, — нет ни желания, ни возможности для этого. Я хотел только увидеть мою Слободу и пойду дальше.

— Куда? — спросил шляхтич, всё ещё беспокойно.

— В свет, куда глаза глядят.

Прежде чем привели старую Марту, жена шляхтича подала питьё и еду Чуриле; но голодному и жаждущему была нужна другая еда.

Наконец пришла старушка с палкой, что-то бормоча под носом, которую вели оборванные внуки.

Чурили встал.

— О! Она меня не узнает. Она слепа.

— Чей это голос? — спросила, задумавшись, Марта.

— Марта Волынка, — воскликнул Чурили, — не узнаёшь бывшего пана?

— Это Чурили! — поднимая вдруг голову, закричала слепая. — Это он! Его голос. А откуда вы, паныч?

— Из татарского плена.

— Это крест Господень, пятнадцать лет, и мои угасшие глаза тебя уже не увидят, но я тебя узнала, узнала по голосу. Это ты, добрый панычку.

И она расплакалась. Шляхтич по-прежнему стоял на крыльце и кусал усы, поглядывал на жену, неспокойно крутил головой.

— Где Марциан, твой сын?

— Он сидит на пасеке.

— Он узнает меня, — воскликнул бывший владелец, — я его расспрошу, разрешите прийти Марциану.

Достаточно недовольный этим событием шляхтич послал за Марцианом, который с палкой приплёлся с пасеки, бросив свой ткацкий станок. Он сразу узнал, вспомнил пана и упал ему в ноги, оба расплакались, вспоминая прошлые времена.

Пану Чурили разрешили переночевать на кухне, а новый владелец явно не рад был прибытию старого владельца, он достаточно отчётливо дал ему понять, что хотел бы его выпроводить как можно скорей.

Сам Чурили также не думал там оставаться, а так как перед походом закопал в саду небольшую сумму денег, хотел только своё достать и идти дальше; однако за ним так строго следили, непонятно почему, что в сад ночью выйти не мог. На следующий день, одарив, шляхтич, который всю ночь провёл в досадных предчувствиях процесса, непонятно почему, такого для него страшного, избавился от неприятного гостя.

Пан Чурили пошёл на пасеку к Марциану и остался там на следующий день, а ночью с помощью пасечника влез в сад, где под берёзовыми кустами были закопаны его горшочек и бутылка. Он нашёл деньги в горшке нетронутыми, в заечатанной бутылке его бумаги и, наградив честного крестьянина, он отправился в дальнейший путь.

Узнав, что Соломерецких следует искать на Волынскй Руси, он направился туда. Но и там княгини не было. Он слышал только о преследовании, какому она подвергается, о ребёнке, который исчез, и об её отъезде в Краков.

Он пошёл в Краков. В дороге он называл себя Литовник (так звали узников, освобождённых из плена); его принимали более или менее милостиво, он везде попрошайничал, оставляя свои деньги на непредвиденный случай.

Помимо своих документов, добытых в Слободе, он нёс также поверенные ему бумаги того умершего в Стамбуле священника, которые не имел ни времени, ни интереса пересматривать, обещая себе в Кракове навести справки о семье, которой они служили.

Чурили прибыл в Краков и, представившись, как было заведено, в гостинице Братства Милосердия Литовником, с остатком цепи, начал пробегать улицы столицы.