Время Сигизмунда

Нам нет нужды повторять, что нищий, которого Анна встретила у двери князя, который сидел около её дома, был Чурили. В лохмотьях, изменившийся, всё равно он надеялся, что рано или поздно будет узнан.

Напрасно! Самому навязываться и напоминать о себе он не хотел, ждал, но княгиня, занятая собой и ребёнком, или забыла Надбужанина, или он так изменился; казалось, она ничего не помнит.

Было и другое лицо в Кракове, к которому освобождённый также напрасно приближался. Старый Чурили несколько раз бросал ему милостыню со вздохом, больше ничего. И однако был это его сын, но сын, от которого старец давно отказался, о котором забыл, сын, рождённый сразу после свадьбы, слабый семямесячный ребёнок, непризнанный отцом, оплаканный невинной матерью, оплаченный её жизнью.

Второй раз потом женатый, старый Чурили имел второго сына, на него излил всю нежность, но смерть забрала не только его, но с ним и внука. Он остался один, не раз уже в этом сиротстве вспоминая о первом ребёнке, которого оттолкнул, и, как думал, погибшем в бою. Ибо товарищи по походу Соломерецкого рассказали, что Чурили храбро погиб в сражении.

Возвратившемуся на родину очень горько было никого в ней для себя не найти, но ещё тяжелей было каждый день ошиваться у дома Анны, которая его не узнавала, и отца, который его забыл. Он долго боролся с собой, но превозмогла мучительная грусть, необходимость вернуть своих. Он уже хотел открыть всё отцу, когда случайно, находясь недалеко от гостиницы, где организовали похищение молодого Соломерецкого, ему казалось, что отец тоже принадлежал к заговору.

Он без колебаний объявил об этом княгине, но удручённый этим открытием, он не приблизился к отцу.

Живя подаянием, целые дни сидя под домом Анны, уставив глаза в её окна, Чурили проводил так долгие печальные дни. Никакой надежды, никакой надежды, чтобы она его узнала! Несколько раз он разговаривал с Анной, она смотрела на него, и ничего, ни голос, ни лицо не напоминали ей раньше столь хорошо знакомого человека.

В таком положении отчаяние овладело бы каждым; и в конце концов сжалось сердце измученного, который, не объясняя себе, что из этого может получиться, и как легко потерять остаток надежды, однажды вечером ступил на улочку, на которой жил его отец.

Старый Чурили выбрал себе убогое жилище поблизости от костёла, в котором он один-одинёшонек коротал время. Одну сторону небольшого дома занимали хозяева, у которых он столовался, другую, две комнатки, занимал старик.

Строгий порядок царил в этих маленьких, побелённых, вымытых и всегда свежих комнатках. В их окнах блестели ясные стёкла, полы были посыпаны свежим золотым песком, со стен была стёрта малейшая пыль. В первой комнатке зелёная печь с лежанкой, чтобы тепло было сидеть, несколько стульев, обитых кожей, широкая лавка с ковром, стол на скрученных ножках, часы в углу, образ Пресвятой Богородицы Ченстоховской на стене, в другой, поменьше, кровать князя, узкая, твёрдая, сундук, окованный железом, сабля с громницей и освящённым венком над головами на парче, старое ружьё в углу, барсучья торба на гвозде, богослужебная книга у кровати. И все вещи такие чистые, такие отёртые, сверкающие, будто бы новые и поставленные только вчера; на старых не было видно изношенности, возраста. Каждый предмет неизменно на своём месте и нетронут.

И жизнь старца была, как его жилище: однообразная, методичная, похожая день на день.

Подходя к дому, в котором должно было разрешиться одно из важнейших событий жизни, нищий только на минуту испугался, захотел отдалить решительную минуту, потом набрался отваги и подошёл ко входу. Пана Чурили не было; в силу своей привычки, он молился в ближайшем костёле. Нищий сел на ступеньки, ждал его. Около полудня он увидел хозяина, направляющегося к дому с нахмуренными бровями. Приближаясь, старик увидел сидевшего нищего, уставил на него глаза и, достав кошелёк, поспешил бросить грош.

Литовник встал, звеня цепью, поблагодарил, но не ушёл.

— Иди с Богом, — сказал ему Чурили.

— Я не за милостыней пришёл к вам, — отвечал нищий.

Седые брови старца нахмурились.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Позвольте мне войти.

Отец на мгновение задумался, достал ключ, прицепленный к ремешку, и точённый валик, медленно открыл дом и холодно сказал входящему литовнику:

— Отряхни ноги на циновке.

Эти слова в такую минуту сжали сердце несчастного. Он заколебался, опёрся на дверь, стоял в молчании.

— Ну, говори же, чего хочешь? — сказал Чурили, ставя трость на обычное место, вешая шапку на предназначенную ей вешалку.

Сын не знал, как начать.

— Спокойная жизнь! Спокойная! — шепнул он через мгновение. — Скажите мне, пане ловчий, никогда вам…

— Откуда ты знаешь меня? — спросил беспокойно старик.

— Откуда! Давно, давно вас знаю.

— Ты! Меня! Как тебя зовут?

— Узнаете. Но скажите мне сперва: никогда вам в этой спокойной жизни не приходит в сердце огорчение? Какое-нибудь тяжкое воспоминание не приходит в голову?

— Что значит этот вопрос? — воскликнул сурово и по-своему хмурясь, старик, ибо он был поражён этим вопросом, который случайно упал на скрытую рану.