Время Сигизмунда

— Так есть, — воскликнул каштелян. — Вот доказательства, привезённые из Рима. Пусть арбитры рассудят их и скажут их, остаётся ли малейшее сомнение. Потому что, — прибавил он, — в случае сомнения я сам к вам присоединюсь и разделю благородное возмущение на мать ребёнка.

Сказав это, Фирлей подал бумаги князю Уханьскому, Карнковскому, которые, внимательно их рассмотрев, передали по очереди.

— Дайте-ка мне взглянуть на эти доказательства! — нетерпеливо закричал Соломерецкий. — Откуда они? Должно быть, поддельные; этого не может быть, я их не узнаю.

— Узнаете, если только захотите перелистать, — сказал, подавая их ему, Ласки, — убедитесь сами.

Все обратили глаза на князя, который, с очевидной злобой схватив бумаги, мял их в руке, рассматривал, читал, и наконец бросил.

— Да, — сказал он с гневом, — доказательства есть, этот ребёнок — дитя моего брата. Быть может, быть может. Признаю!

— А поэтому, — добавил Фирлей, — всякие преследования с вашей стороны, до сих пор оправданные, должны прекратиться. Более того, нам кажется, что вы с вашей бедной обиженной и узнанной сестрой должны…

— Что вы хотите сказать? — спросил взволнованно Соломерецкий.

— Следовало бы помириться.

— Я, с ней! — воскликнул князь. — Никогда!

— Что вы имеете против неё? — спросили несколько человек.

— Что? Оставьте это мне, — отвечал он. — Ничего не имею, ничего! Ничего! Но просить прощения у неё, мириться с ней… Я! Вы меня не знаете.

— Напротив, как благородного мужа, как человека, который считал своей обязанностью охранять безупречность своего имени, но сегодня…

— Сегодня я убеждён! Осуждён! — гневно смеясь, сказал Соломерецкий. — Да, в глазах всех вас виновен. Пани невестка хотела моё унижение сделать публичным, и я этого ей не прощу.

— Это сделал я, — сказал Фирлей, — она не хотела, я посоветовал; если есть вина, то моя; но я хотел, чтобы этот ребёнок был признан не вами одними, но для вашего успокоения, в лице всех так же, как его раньше признал пан наш его величество король.

— Его величество король, — ответил Соломерецкий, — мог признать его в силу старого знакомства с княгиней. Она так напоминает лицом Радзивилловну!

Все остолбенели, он злобно смеялся.

— Стало быть, вы признаёте, — сказал Фирлей, — брак брата и ребёнка от него?

— Должен, значит, признаю, хотя в принципе знаю, что об этом думаю! Да, признаю; если вы желаете, — мир.

— Мы хотим только вашего искреннего убеждения. Посмотрите доказательства или поручите их кому-нибудь посмотреть.

Бумаги по очереди переходили из рук в руки и все, должно быть, посчитали их важными.

— Однако, — добавил Фирлей, — я настаиваю на желании вас помирить, более того, поручить вам ребёнка, который впредь будет под вашей опекой. Выбросьте из сердца долгие подозрения и антипатию.

Затем дверь отворилась и показалась бледная княгиня Анна в траурной одежде; её привела Фирлеева.

Соломерецкий отпрянул, взял шапку и направился к двери, ещё гневный; каштелян его остановил.

— Ваша светлость, будьте любезны помириться, забудьте прошлое.

— Хотите, чтобы я до дна выпил приготовленный вами стыд?

— Разве это стыд — признать свою ошибку?

— Брат! — воскликнула, подходя, княгиня. — Брат, после стольких лет не простишь меня ещё? Меня, которая столько выстрадала по твоей вине, ребёнка, от ласк которого я должна была отказаться из-за тебя, князь?

— Я признал ребёнка, важный брак, — сказал хмуро брат, — чего вы ещё можете от меня требовать? Мой позор вы поставили высоко, чтобы его все видели; вам захотелось в глазах света покрыть меня срамом. Вы сделали то, что пожелали, радуйтесь, но не требуйте больше ничего и не называйте меня братом.

Княгиня остановилась, он вновь повернулся к двери, духовные лица начали его сдерживать и уговаривать, он сопротивлялся.

— Никогда, никогда, — сказал он. — Я сделал всё, что было нужно, больше — никогда.

— Мы, мой сын, — воскликнула Анна, — и я от его имени хотим освятить памяткой этот великий для нас день; прошу, примите от нас этот подарок.

— Подарок! От вас? Ещё один позор, который нужно пережить! Мне ничего от вас не нужно, ничего! Понимаете?

И, разорвав поданную Анной бумагу, он растоптал её ногами и с презрением на неё плюнул.

Это несгибаемое сопротивление присутствующие напрасно пытались сломить; казалось, что всё более раздражённый их замечаниями, просьбами, мягкостью княгини, он впал в более сильное неистовство.

Даже Зборовские, приятели, отступили от разъярённого, и, вскоре оставшись один у двери, он резко побежал от неё в безумии. Он добежал до своих коней во дворе и помчался, скрежеща зубами.

VIII Бой

Выйдя из кареты, князь уже хотел войти на порог своего дома, когда дорогу ему перегородил мужчина и встал в двери так, что закрыл ему проход.

— Прочь с дороги, — воскликнул, сильно толкая его, Соломерецкий.

Незнакомец, покрытый до глаз плащом, не отошёл ни на шаг, ногами опёрся об один косяк, головой — о другой, вытянулся, не двигался.

— Прочь, прочь! — повторил князь, толкнув его ещё сильнее, и повернулся к слугам.

— Словечко, ваша светлость.

— Чего этот от меня хочет?

— Не пройдёте, князь, пока не поговорите со мной.