Время Сигизмунда

— Вам всё плохо и плохо, — говорила она, — хоть бы вам ангела с небес привести и тот бы не угодил таким бездельникам, которые бы брюхом вверх лежали весь Божий день, и ещё бы им еду в рот положить, а потом рожу вытереть… гм!

— Как хотите, — ответил сухой органист, крутя высохшими от жажды губами, — я свой.

— Поп свой, чёрт свой.

— Как хотите, я свой. Бездельники, говорите, бездельники! А ничего, что я каждый день для святой мессы играю и пою, а нешпоры и иные тяжкие работы. У нашего брата ни минуты отдыха нет.

— В самом деле? — воскликнула Магда. — Уж у вас и с ним плохо. А посмотрите-ка на соседей, где и оплату на несколько лет задолжали, а органист молотит или навоз на поле вывозит для пробоща.

— Аха! — отпарировал красный клеха. — А так они там меньше работают, чем мы тут. Только у нас по-настоящему тяжело. Минуты отдохнуть нельзя, мессы поёт и поёт, богослужения, Господи Боже, прости, сам сочиняет, таких даже ни в календаре, ни в рубрицели не найдёшь. Праздники придумывает, нешпоры инвентует, чтобы ему людей достойных мучить. Потому что даже и Господу Богу такая навязчивость не должна быть приятна, покоя ему не даёт. И оттого, что сам железный, думает, что и мы каменные! А здесь не выдержать в такой работе, у меня в горле пересыхает, голоса не хватает.

— Потому что пьёшь, — воскликнула Магда резко.

Органист с чувством обиженной гордости встал, как был, тонкий и длинный.

— Потому что пьёшь! — закричал он, поднимая руку. — И меня упрекают в том, что когда человек падает от усталости и подкрепится какой-нибудь рюмкой, чтобы жил? Дальше, дальше пусть себе пробощ ищет где-нибудь другого органиста, я не выдержу.

— Так нужно было и говорить, — сказала Магда, — поблагодарите св. Мартина и идите с Богом, а я вот знаю уже заместителя на ваше место.

Органист с неприязнью поглядел на кухарку и упал на лавку в отчаянии.

— Этого бы вы и хотели! Этого… Но нет! Ничего не будет из проекта. Когда я тут свой голос утомлял и калечил, неустанно блея, теперь хотите кожуру прочь выбросить? О! Нет!

Магда рассмеялась.

— И ты бросил бы, старик, бредить, — прибавила она. — Где уж лучше, спокойней, чем у нас? Бога бы благодарил, что сюда попал. Если бы ты у другого священника пьяный респонсорию с нешпорами смешивал, он давно бы тебя выгнал.

— А тут мне всегда пьянством в глаза колют! — пожимая плечами, сказал клеха.

— Погляди на других, погляди, — говорила далее Магда. — Вот, ближайшего к тебе органиста добросердечно бьют палкой, и хорошо делают, а вас хоть пальцем пригрозил когда-нибудь наш достойный пробощ? Сказал плохое слово? Часто вы жалуетесь на беднягу, когда вам Бога прославлять не хочется, а рады бы свет в каше съесть, чтобы только не петь. Бросьте! Бросьте!

— Уж позвольте сказать вам то, — прервал магистр школы, хмурясь по своей привычке, — что у нашего благодетеля тяжело.

— И вы это говорите?

— И я! Вот! Потому что там, по крайней мере человек, хоть голый, ничего не делает за это, а тут как стерегут.

— Чтобы напрасно хлеба не ели.

— Милый хлеб!

— Э! Не грешите.

— Разве мы не стоим лучшего, гм?

— Верёвки, — добавила тихо кухарка.

Звонарь во время всего разговора молчал, органист, сам себе, по привычке пьяниц, что-то говоря, размахивал в воздухе рукой. Альбертус усмехнулся.

— Бога хвалить, — сказал он наконец, — Бога хвалить. Вот что, я испытал настоящую бедность и теперь уже не пищу. В военной службе, господа…

— Ну! Там по крайней мере человек не голоден, — сказал органист, поднимая обе руки.

— А когда вы тут голодны? — спросила кухарка.

— Милая еда! Милая еда! — живо воскликнул клеха. — Крупник, борщ, никогда нет яичницы, никогда ничего нежного. А пива! Кварт, два, до гарнца никогда не доходит, человек пополнеть не может, потому что больше теряет на пении, чем потом возмещает едой, и так его постоянно понемногу убывает.

Сказав это, он отчаянно махнул рукой.

— Когда я служил военным, — сказал Альбертус, — мы шли в Валахию, господа… подошли к Днестру… вот…

— Но у вас было пиво?

— Часто и воды не было.

Органист, не веря, с презрением отвернулся, не желая слушать.

— Там, братья, такие степи, — говорил Альбертус, — что, как оком глянешь, ни травы, ни воды, ни деревца.

— Ни пива! — пробормотал органист.

— Бывало так, что три дня мы живём сухарями, и то по капле раздаваемыми, пьём воздух.

— Глупый напиток, — серьёзно сплёвывая, прервал красный клеха, — глупый напиток, хотя бы даже во времени слякоти.

— Затем появляются татары.

— В Валахии? — сказал, смеясь, магистр. — Вы расходитесь, брат Альберт, с правдой.

— Совсем нет! — отвечал Альберт. — Потому что Валахия и татары это одна земля, не сравнивая, как Литва и Польша, только татары там ближе к морю, и Валахия…

— А Валахия что пьёт? — спросил органист. — Пиво?

— Кто их там знает, наверное, вино, потому что там виноградники.

— Дьявол их не брал, — сказал, крутя головой, клеха.

— А татары, — прибавил Альбертус, — пьют кобылье молоко, из которого делают крепкий напиток.

— Может быть, и неплохой, когда крепкий, — шепнул себе, жестикулируя, органист.