Время Сигизмунда

— Всё-таки часто, — говорил Альбертус снова, — бывало, голодные, мы бросаемся на татар или на валахов…

— Тем сильнее дерётесь, — добавил магистр, — голодный человек злой как собака.

— Жаждущий ещё хуже, — синтенционально сказал органист.

— Что делать, когда и голодный, и жаждущий!

— Разъярённые! — воскликнул клеха. — Я скажу вам: разъярённые.

— Бывало, как окружим татар, — продолжал Альбертус, — то всмятку давим, давим, и навалим трупы, так что потом от гнилого смрада на четыре мили воздух портится. Однажды, брат, двадцать пять татар, высланных за информацией, нападают на меня, когда я пошёл за водой к источнику, источник был на обрыве яра, каких там в степи много. Ничего не опасаясь, не догадываясь ни о чём, иду себе… пока из долины не выскакивает двадцать пять человек и семьдесят пять коней татар, потому что нужно знать, что каждый ведёт с собой пару свободных.

— А вы что? — спросила Магда. — Наутёк?

— Где там, другой бы убежал, но я только огляделся вокруг, взял саблю и на них… первого, что встретился, я ранил в голову, другого также.

— А третий тебя.

— Ну нет! Я убил пятнадцать, а десять убежало; я обобрал трупы.

Звонарь только кивал головой во время рассказа.

— Помните, Альберт, — сказал он тихо, — как в прошлом году был тут ваш товарищ?

— А! А! Помню, Заруба!

— И что он о вашем мужестве поведал? Что вы мужественно сидели в кустах и кур во дворах гоняли.

Магда широко рассмеялась.

Альбертус, ни на что не обращая внимания, говорил дальше:

— Вот это была жизнь, теперь мне уже после той всё хорошо.

— Военная жизнь, правда, тяжела, — сказал магистр, — но имеет своё величие и утешения, имеет дни свободы и гулянки, а наша?

— А наша это пекло пекельное! — воскликнул органист. — С утра пой, в полдень пой, пой над умершим, пой, когда женятся, а в горле сухо.

— Или как я, учи сморчков с утра до вечера, и вдобавок костёльную службу исполняй и смрад нюхай!

— Мог бы и я пожаловаться, — сказал молчаливый звонарь, — но оставлю в покое.

— И лучше сделаете, — отвечала Магда, — побойся Бога вздыхать, когда не на что. Пусть иные клехи жалуются, не вы. У иных-то пробощей бедность, где и в полях работай, и перья вырывай, и для кухни служи, и мыта не дадут, и с петиции четвертину отберут.

— И клехи убегают, — победно добросил органист, — а мы сидим.

— И вздыхаете, сами не зная о чём.

— Работа в мыле, человек дня не отдохнёт.

— А вам хочется есть такой дармовой хлеб.

Последовала минута молчания, во время которой Магда, бросив взгляд вокруг, указала пальцем на дорогу. На тракте что-то чернело. Все повернулись и каждый идущего к дому человека иначе себе истолковал.

— Старая жена кузнеца несёт, наверное, яйца, — сказала Магда, — это хорошо, потому что мне их не хватает на пятницу.

— Кто-нибудь из моих жаков, — шепнул магистр.

— Не пиво ли несёт Грегор? — спросил сам себя органист. — Хорошо бы сделал.

— Может, какой солдатик, — пробормотал Альбертус.

— Ни то, ни другое, — через минуту внимательного рассматривания сказала кухарка, — какой-то парень босой, с перевязанной головой, в жалкой одежонке, к нам направляется.

— Новый рот, что обед у нас съест, — болтал органист, — потому что как только какой-нибудь оборванец, пробощ его непременно на обед пригласит.

Когда так все разговаривают, спрашивают и поглядывают, мальчик тем временем приближается к воротам, отворяет калитку и боязливо входит на двор. Две собаки принялись на него лаять, но звонарь их позвал. Бедный мальчик, оглядевшись, медленно подошёл, глядя на собак, к крыльцу.

Все с любопытством вылупили на него глаза. Магистр, чувствуя, что это жака, грозно хмурился, как подобало учителю. Альбертус глупо болтал, органист рассчитывал, много ли у него еды съест ребёнок, звонарь сострадательно на него поглядывал. Магда также женским чутьём шла ему навстречу от порога.

— А откуда ты, дорогой? — спросила она.

— Уже его любит, — пробормотал органист, — а то сейчас и к миски попросит и есть нам будет нечего.

Мальчик поднял голубые глаза, задвигал губами, смутился и ничего не сказал. Магда, увидев его окровавленную голову, перевязанную тряпкой, живо повторила:

— А что у тебя с головой, дитя моё?

И на это, однако, мальчик не мог ответить.

— Он, пожалуй, немой, — сказал органист, — а каждый немой ест за двоих говорящих.

— Позвольте мне отдохнуть, — наконец жалобным голосом заговорил мальчик, — я убегаю из Кракова, где со мной чуть не случилось страшное несчастье. Я жак из Бурсы С. Грегория.

— А что с тобой стряслось? — спросили все. — Что с тобой случилось?

В эти минуты послышался и более громкий разговор на крыльце, и какой-то менее обычный; пробощ, закончив молитвы, выглянул и, увидев мальчика, живо вышел на крыльцо.

При виде его все вставали, поднимали шапки, а органист начал усмехаться, делая вид очень трезвого, одна Магда не потеряла фантазии.

— Что это за мальчик? — спросил пробощ.

— Неизвестно, благодетель, — поспешила ответить женщина, — какой-то бедолага, только что пришёл по тракту, просит отдохнуть, говорит, что с ним в Кракове стряслась какая-то неприятность, и, должно быть, правда, потому что голова окровавлена.