Время Сигизмунда

— Это последнее ваше слово? — спросила она.

— Последнее! Послушайте меня, не хочу вас брать хитростью. Я буду преследовать этого ребёнка, гоняться за ним, стараться его погубить. Вы не защитите его от меня, ничем не выкупите. Это моё последнее обещание. Ваша собственность перейдёт ко мне.

— Никогда! — воскликнула женщина, вся воспламеняясь. — Если этот ребёнок не наследует их после меня, пойду замуж.

Соломерецкий задрожал.

— Посмотрим, кто отважиться жениться на вас. Вы хотели войны, вы пришли, чтобы тронуть меня за живое, я никогда не отказывался от борьбы, даже с женщиной, — добавил он, — и вам в ней не отказываю. А теперь, кажется, мне уже нечего вам сказать.

Отчаяние, которое до сих пор поддерживало Соломерецкую, перешло в испуг и полный упадок сил. В ту минуту, когда князь договаривал последние слова, долго накапливающиеся слёзы покатились по её лицу. Она упала на колени и заломила ладони.

— Брат, — воскликнула она душераздирающим голосом, — брат, смилуйся надо мной, над ребёнком, над сестрой, родственницей, пожалей!

Эта внезапная перемена вызвала только улыбку на губах князя.

— Так быстро, — сказал он, — от проклятий и оскорблений до слёз и просьбы! Одно не действует на меня больше, чем другое.

Однако вдова, не остывшая от этих колких слов, по-прежнему восклицала:

— Сжалься над моим ребёнком, возьми собственность, когда хочешь, но не убивай его, не отбирай имени.

— Я отбираю у него только то, что ему не принадлежит, — сказал холодно князь.

Соломерецкая в эти минуты заметила распятие, стоявшее сбоку и, вырвавшись, побежала, схватила его, сжала в руках.

— Этим образом Бога клянусь тебе, это сын твоего брата, это ваша кровь, кровь Соломерецких.

Казалось, князь минуту колебался, а затем его брови нахмурились снова, гордо поднялась губа.

— Не упоминайте, княгиня, имени Бога напрасно. Я вашим клятвам не верю.

— Чего тебе нужно, чтобы поверил? — прервала отчаявшаяся женщина.

— Доказательств, законных доказательств! Чтобы никто не смел сказать, что это ребёнок, который должен носить наше имя, неопределённого рода.

— Но эти доказательства есть.

— Где они? — спросил Соломерецкий.

— Они высланы в Рим твоим отцом.

— Ищите их, а прежде чем получите их, напрасно сломить не пытайтесь. Ваш сын должен умереть, если для него вы не отречётесь от имени. Пусть живёт под другой фамилией. Попытайтесь его спасти.

— Говори, чего хочешь; всё сделаю!

— Признайтесь сами, что он не ребёнок моего брата, уберите его от наследования, гарантируйте мне, что во второй брак не вступите, — и ваш сын будет жить!

— Как это? Чтобы я признала ребёнка незаконным, себя — опозоренной!

— Да, — сказал кнзяь холодно.

— У тебя нет сердца.

— Я никогда им не хвалился, княгиня.

— Чтобы я отреклась от ребёнка, собственности, стыда, всего!

— Это зависит от вашей воли, пани сестра, полностью от вашей воли. Как хотите.

И он поглядел на неё тем насмешливым и презрительным взглядом, которого бедная женщина выдержать не могла.

— Но у меня есть свидетель нашего брака, — воскликнула женщина, вдруг делая резкое движение.

— А, это очень удачно. Какой? — спросил Соломерецкий.

— Женщина. Моя служанка.

— Женщины не свидетельствуют, — сказал он холодно. — И что значит один свидетель? И ещё такой.

— А моя клятва!

— Для меня она ничто. Если это ребёнок, повторяю, должен носить имя Соломерецких, пусть докажет, что имеет на это право.

Сказав это, князь отвернулся и, оставляя невестку в отчаянии, сам ушёл. Видя, что было бы тщетно стараться сломить непреклонного в своём упрямстве человека, Соломерецкая, плача, вышла.

Почти у самых дверей в коридоре стоял нищий, постаревший, хоть нестарый, наполовину голый, вытянул к ней руку.

— За души умерших! — простонал он.

Она поглядела на него и бросила ему деньги, проговорив:

— Молитесь и за бедных живых.

Бедняк принял милостыню, поклонился и повторил:

— За бедных христианских невольников в плену у неверных.

Княгиня на эти слова повернулась снова.

— Дайте, буду молиться по этому поводу. Я сам был в плену.

Вдова дала другую милостыню.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Как! Не помню! Двадцать с лишним лет прикованный к цепи, осыпаемый ударами, под бичём неверных, я забыл свою землю, язык и собственное имя.

— Двадцать с лишним лет, — повторила вдова невольно, — и давно вы вернулись?

— Я недавно сбежал и приплёлся сюда.

Сказав это, он дивным взглядом измерил уходящую, потащился медленно за ней, а когда коляска отъезжала от ворот, он что есть сил пытался разглядеть, где она остановится. Разглядев дом, он сел напротив в углу улицы и, опираясь на палку, грустно глядел в окно.

III Писари Фирлея