Время Сигизмунда

— Да! Да! — говорил он. — Время придёт, и оно не далеко, когда сыны лжи падут перед светом и перестанут кланяться идолам.

— Вот именно, — сказал Мышковский, — истинный последователь новой веры.

Сказав это, он указал на мужчину с важной фигурой и строгим лицом.

Взглянув на него, сразу было видно, что провёл жизнь не среди четырёх стен, не в покое и мягком безделье, но в противоборстве с собой, с миром, рукой и душой, сердцем и телом. Физиономия у него тоже была суровая и пасмурная. Чёрные усы, коротко остриженная борода с волосами, вылезшими на высокий череп, гладкий, как кожа, оттеняли бледное, худое, жёлтое лицо гордого выражения. Чёрные большие глаза, покрытые веками, глубоко обрамлённые, прикрытые длин-длинными ресницами, глядели равнодушно и холодно. Стиснутые губы, по углам слегка согнутые вниз, уже окружённые морщинками, вместе со лбом и щеками, рассказывали о старых и сильных страстях. Было видно, что не привык себя сдерживать, не умел принуждать, не выносил никакой зависимости, своего упорства ни под чьей волей не нарушил. Огромной фигуры, плечистый, крепкий, сильно сложенный, несмотря на то, что приближался к концу своей молодости, у него была ещё внешность молодого человека, верящего в свои силы.

Это был князь Соломерецкий.

Выше мы уже вспоминали, что князь провёл свою молодость на заграничных дворах. Проезжая по Германии именно в те минуты, когда реформа пыталась делать прозелитов, он подхватил немного новой науки; однако же он не бросил веры отцов до возвращения на родину, когда следом за ним один из немецких посланцев прибыл на Русь с целью обращения и, предоставив ему великую роль защитника реформы, побуждал к борьбе, обещая известный авторитет, возвещая дни славы и победы.

Соломерецкий дал себя обратить и ловкому льстецу позволил невзначай взять над собой преобладание. Нужно быть очень хитрым, чтобы поработить человека с непреклонным характером. Но, внушая мысли, навевая убеждения и приказы, убеждая, что то, что поддаётся, он сам первый задумал сделать, — можно преодолеть самого непреклонного. Так и тут вышло, князь Соломерецкий стал евангелистом будто бы по собственной воле, в действительности же подстрекательством беглеца, которого приютил, который, казалось, исполняет тол-ко волю пана, а не свою.

Имя князя, раньше взятое на Руси, на дворе князей Острожских знакомое и домашнее, нужно было делу реформы, так сказать, втягивая в её будущее семью Острожских, которая значительно позже (в конце XVI) уже полностью стояла с протестантами вместе с греческой Русью.

Князь, приехав в Краков, услышав о славном проповеднике, появился на проповеди в Броге. Там его, как мы видели, представили проповеднику, который с живым чувством встал и, пожимая ему руку, низко поклонившись, выговорил:

— Ваша княжеская светлость можете быть великим столпом костёла! Наши братья повсюду стонут от угнетения, только такие люди, как вы, могут быть помощью святому делу Христовой церкви. Моя душа радуется вашему обращению, потому что оно может вырвать тысячи из когтей дьявола.

Князь принял горячую речь довольно холодно, достаточно гордо.

— Вы можете быть уверены, — сказал он, — что я не отойду от братьев в минуту опасности и благословлю бой, потому что в нём предчувствую победу. На Литве, на Руси католицизм явно падает, его основания задрожали, духовные лица обращаются, епископы тайно благоприятствуют нашей науке, король не далёк от неё. Сенат полон единомышленников, Литва босает костёлы и бежит в соборы, переворачиваются идолы и наступает рассвет нового дня! Ещё мгновение, и вся Польша признает слово правды.

— Amen! — добросил, улыбаясь, проповедник. — Пусть оправдаются ваши слова. И чтоб католическое духовенство не проснулось позже, когда до сих пор так прекрасно спит над пропастью.

Проповедник вздохнул. Он знал, что Хозиуш привёл в Польшу иезуитов, и сам не верил в будущее, которое обещал.

II Братская ненависть

Когда это происходит в соборе, бьют колокола костёлов, объявляя праздник, вызывая на богослужение. Честной народ принарядился, горожанки надели бархатные чёлки с золотыми галлонами, пучки перьев и манелы, цепочки и собольи шубки; купцы надели епанчи, подбитые мехом; жаки принарядились в праздничные костюмы. Все спешат в костёлы на молитву. Ибо это один из тех дней, посвящённых Деве Марии, к которой направлены молитвы всех, все вздохи как к самой первой, самой сильной заступнице.

Заглянем в костёл. Там звучит орган, струится ладан голубым потоком, народ занимает все лавки и места, вышел ксендз и остановился перед алтарём. За ксендзем из ризницы выходят семеро жаков в белых одеждах невинности. Каждый из них держит в руке зелёную ветку, утыканную зажёнными свечками. Орган замолчал, настроился играть повторно, и молодые свежие голоса запели:

«Как роза между колючим боярышником..»