Время Сигизмунда

Давайте посмотрим, как зрители встали на цыпочки, вытянули шею, открыли глаза. Пани Марцинова с дочкой Ягусей проталкиваются, вовсе не испугавшись придворных из первого ряда, верит в подмогу пани Яновой, которая составляет ей компанию. Прелестное личико Ягуси, розовой, белой девушки, с серыми глазками, больше помогло тут, чем локти и кулаки Марциновой; а с дочкой и мать пропустили в первый ряд, как malum necessarium.

Стась, ныне придворный уже и благочестивый юноша, с удивлением увидел достойную Марцинову. Он не забыл милостыни, которая ему первая у входа в столицу добавила отваги, и он подошёл к торговке.

— Не узнаёте меня? — сказал он ей.

Мещанка сделала большие глаза, потянула к себе дочку и спросила:

— А что?

— Помните того плачущего и молящегося жака, которому вы дали кусочек сыра за городом?

— А что?

— Это я, это я.

— Это вы, этого быть не может. А кто вы? И для чего?

— Это долгая история, — отвечал Стась, — сейчас у меня есть мать, я придворный пана воеводы, но никогда, о, никогда не забуду вашей милостыни.

Марцинова, покраснев от достойного стыда, пробубнила:

— Необязательно помнить. Кто это такой? — спросила она стоявшего рядом придворного.

— Князь Соломерецкий!

— Князь?

— Да, но, видно, что вы давно друг друга знаете.

— Как же! Во имя Отца и Сына, да я же ему дала милостыню.

— Когда он был жаком.

— Да! Но скажите мне, каким образом он, князь, так был покинут? Не понимаю, ведь у него есть мать.

— О! Это страшно долгая и запутанная история, — отвечал тот, которого спросили.

— Представьте себе, пани Янова. Но я должна обязательно узнать эту тайну. Ведь это я князю дала милостыню, помнишь, тогда, когда мы вместе вышли за город.

— Ничего не помню.

— Ради новорожденного Бога, это особеннейшая история. Если бы мне не было стыдно, я попросила бы этого князика, чтобы рассказал мне…

Соломерецкий расслышал это и, обращаясь к мещанке, сказал:

— Когда-нибудь приду к вашему ларьку и всё расскажу.

— Да воздаст тебе Бог, я бы тогда сгорела от любопытства.

Когда это происходило, в другом конце комнаты двое человек приподнимаются на цыпочках, влезают на лавку и, указывая рукой на Соломерецкого, шепчут:

— Вот он! Когда будет выходить в толпе, набросим ему плащ на голову, зажмём рот и за мной…

— Хорошо, но если придворные…

— Темно на улице; только хорошенько смотрите, который из них, и быстро с ним потом…

Но вот вертеп уже поставили, свечи зажгли, над вертепом вертится круглая звезда, Урвис поклонился из-за театра своему знакомому Станиславу, и приступают.

Коза, вертя головой, стоит с одной стороны, медведь — с другой. Коза раз подскочит к Ягуси, а Ягуся прижимается к матери и кричит от страха, а присутствующие смеются.

Сначала вы видите ясли, конюшенку, в яслях лежит завёрнутый ребёнок, рядом с ним святой Иосиф, опирающийся на палку, тут же стоит на коленях Богородица. Входят, ведомые ангелом, пастухи и кланяются. Вол и осёл склонили головы над бедной колыбелью Спасителя и, как поётся в песне, разогревают дыханием холодный воздух зимнего вертепа.

Все встали на колени и поют:

В колыбели лежит

Потом:

Ангел пастухам говорил

Потом:

А что будет с этим ребёнком, который у нас хнычет, милые братишки? Поём ему весело…

и т. д.

А когда звучала эта песнь, с каждой строфой радостного пения весь собравшийся народ так громко, так энергично выводил: «Hoc, hoc — Papa — Ta-ta» и т. п., что было приятно слушать.

В этой простой песенке было столько чувств, столько настоящей радости.

— Тихо, тихо, вот и драма.

Вышел Ирод с рыжей бородой и приказывает убивать детей, а Урвиш, который за него говорит, так настроил свой голос, что детям аж страшно было. Недолго правил Ирод. Вот и смерть с косой, вот и дьяволы, которые за ним пришли. Он тщетно от них вырывается, выпрашивается, хочет заплатить — ничего не помогает; его дёргают и несут в ад.

Эта такая предсказуемая и верная развязка, однако, возбуждает в зрителях дивные чувства. Один из ближе стоящий рабочих, называемых микштальниками, ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Поделом ему, негодяю!

Прошло мгновение и появляются новые персонажи — старая баба делает масло, дьявол ей помогает. При виде сильных движений бабы зрители покатываются со смеху.

С поддельным рвением дьявол ей то подставляет маслёнку, то удерживает, то бьёт, а с каждым разом какую-нибудь выходку устроит. Разливается молоко, переворачивается посуда; дьявол соболезнует, плачет, стонет, а всё чаще то толкнёт, то ударит, то ущипнёт старуху.

Невозможно описать, как это радует зрителей, которые залезают на лавки, на столы, чтобы лучше видеть комедию. Несмотря на дьявольские выходки, масло наконец сделали, вымыли и положили в ящики.

— Что будем делать с маслом? — спросила баба дьявола.

— Знаете что, матушка, — отвечает хвостатый, садясь рядом с ней с важной миной, — пойдём на ярмарку и продадим. Жаль есть.