Время Сигизмунда

— А с ним последняя моя надежда! — крикнула княгиня с отчаянием и начала плакать.

— Послушайте меня ещё, — прервал Фирлей, соображая. — В Риме ксендз Хаусер должен был сделать то, что ему поручили. Значит, след этого дела там остался и можно вынуть из акта курии доказательства.

— Вы думаете, пане воевода?

— Да, и напишу об этом кардиналу Коммендони. Ему весьма важно задобрить нас, чтобы для меня не мог этого сделать.

Соломерецкая не могла выразить своей благодарности воеводе.

На следующий день Станислав, князь Соломерецкий, молодой, шестнадцатилетний парень, одетый в чёрное (потому что княгиня дала клятву другой одежды ему не давать, покуда не будет признан семьёй), пошёл с матерью во дворец пана Фирлея. Старик поглядел ему в глаза, доверчиво погладил по голове и велел позвать старшего секретаря.

— Слушайте, — сказал он ему, когда сухой и длинный (прозванный Дылдой) воеводинский пан писарь стоял у двери со смиренным поклоном. — Слушайте, пане Вербета, вот наш родственник, князь Соломерецкий, которого мать отдаёт мне в опеку и поручает мне. Этого ребёнка преследуют, угрожает семья, связанная со Зборовскими. Не спускайте с него глаз. Ему могут сделать что-нибудь плохое. Я поручаю его вам. Пусть учится в нашей канцелярии, пусть общается с людьми, пусть будет честным, как вы, и, как отец, отважный, благородный.

— И я вам его поручаю, — прервала, подходя, мать и, снимая с пальца драгоценное кольцо, подала его пану Вербете, который смотрел на него большими глазами. — Примите этот тривиальный подарок от матери, чтобы, взглянув на него, вспомнили о её просьбе. Я вам отдаю самое дорогое моё сокровище.

Несмотря на патетичность этой сцены, которая была облита слезами княгини, несмотря на суровый облик воеводы, глядя на пана Вербету, можно было с трудом удержаться от смеха.

Был это худой, уже старый мужчина, с чрезвычайно серьёзным лицом, смелыми глазами и такой незгибаемый, крепкий, я бы сказал: деревянная кукла. Anima damnata воеводы, исполнял его приказы с чрезвычайной точностью, не понимая, что им что-нибудь может препятствовать. Опытный в написании писем и канцелярской форме, молчаливый и хранящий тайну, как камень на дне, неженатый, неприхотливый, целикой преданный работе, не жаждущий развлечений, был это род инструмента, уже так накрученного привычкой, что иначе думать и делать не умел, только согласно своей форме, принятой лет двадцать назад. Мы добавим, что пан Вербета практически всю жизнь провёл в канцеляриях, где его уважали, и из которых выйти на более высокое место не желал.

Прямо до пренебрежения скромный в одежде, не придающий значения внешности, в выцветшем гранатном контуше, в длинных тёмно-красных сапогах, перевязанный простым шёлшковым поясом, пан Вербета никогда не имел в своей собственности другого сокровища, кроме перстня-печатки с тысячелистником, никогда не мечтал о кольце. Поэтому, когда княгиня подала ему драгоценный подарок, он состроил такую беспокойную гримасу, так поглядел по воеводу, в таком испуге отпрянул, что Фирлей сам, улыбаясь, сказал:

— Почему бы вам его не принять?

Вербета взял, наклонился поблагодарить, но, имея уже перстень в руке, он совсем не понимал, что с ним делать. Ему даже не пришло в голову надеть его на палец. Пальцы пана Вербеты были худые и длинные дощечки, покрытые светлыми волосами, испачканные чернилами и совсем отказывающиеся от всех украшений.

Бедный писарь начал с намерения спрятать перстень за пазухой, но сообразил, что оттуда он может выпасть, потом подумал о кармане, карман был, возможно, дырявый; не зная, что с ним делать, он, наконец, надел его на палец. А оттого что перстень на пальце крутился и грозил упасть, пан Вербета должен был сжать его в ладони.

Вся эта потешная сцена длилась одну минуту и княгиня, очень занятая ребёнком, совсем её не видела; воевода, который её предвидел, зная своего достойного писаря, невзначай улыбался.

— Будьте уверены, — прибавил, глотая слюну, смущённый писарь, — что буду смотреть за князем, как…

Он хотел сказать: «как за собственным ребёнком» — но в то время, как говорил, ему показалось, что это будет слишком мало, и, заикаясь, сказал:

— Как за самым святым депозитом.

— Я в этом уверен, — сказал воевода. — Я знаю тебя и могу ручаться. Мы назначим князю комнату подле моих и не будем спускать с него глаз.

— А теперь, — прибавил Фирлей, — пусть пойдёт познакомиться с товарищами. Не обидит его общество доброй шляхты Бонаров, которые мне приходятся родственниками, Скренских, Пононтовских и Горков. Любой шляхтич и немало княжеских имён начинают и учатся на дворах своих братьев, как потом составить собственный двор.

Станислав по знаку матери покорно, как старшего и опекуна, поблагодарил воеводу, поцеловал мать, которая сделала над его головой знак святого креста, и вышел с паном Вербетой.

В это время отворились двери залы, как мы поведали в конце последней главы, и в сопровождении старшего секретаря вошёл князь Соломерецкий.