Время смерти

— Сестра, я тебя обожаю. Никогда в жизни я никого так не любил. Ты моя первая любовь. Я тебе буду верен до могилы. Хочешь — завтра обвенчаемся? Я тебе надену кольцо. Я не прохвост, спроси у всего нашего батальона. Хоть я и с того берега Дуная. Я серб. Доброволец. Я переплыл Саву под пулеметным огнем, чтобы погибнуть за Великую Сербию. И за тебя. Выйдем, чтоб я мог тебя обнять. Пожалуйста, на минутку. Далеко мы не пойдем. Это я тоже выпью. Лей, лей мне в рот. Куда ты, погоди, еще одно слово. Дай я сам. Не столица ведь здесь, ей-богу. И ты не Шумадия, женщина. Ведь здесь не монастырь Грачаница, не Жича, мать твоя гулящая! Ой, господи, братья милые, какие жуткие, гнусные бабы живут на земле. Причем сербские! Фу! Иван, дай я разобью себе голову об стену.

Бессмысленно столь униженным погибать за отечество, Данило. Где твоя мужская гордость? А что там поет Богдан? Певичка и цыгане обрушиваются на него, а мне он великодушно предоставляет заносчивую, вонючую местную потаскуху, которой я не нужен, даже ей я сегодня не нужен, так я и не узнаю, что такое баба и где этот бугор Венеры, то, о чем знает вся скотина, то, из-за чего валяются на коленях сербские Обиличи, не хочу я на фронт не желаю погибать за отечество, пока женщина, женщина, пока я не с нею, не с женщиной, сперва здесь погибать, а потом в атаку за родину из хрестоматии по истории, Данило, скажи мне, сколько платят такой вот курве? Подумаешь, ну и пускай, что она заразная. Быть зараженным или незараженным покойником для сербской истории не имеет никакого значения. Воняет, смердит ночь. Свобода смердит, ужасно смердит жизнь, нужно неминуемо выблевать Скопле, тыл, двадцать лет, Иванку Илич, предполагаемую докторскую диссертацию, Свет и светлость, отечество выблевать: она молчит и ревет, неизбежно обрушивается в бездну «Слобода», с полумертвыми людьми в черную поросль, насекомые, шляпа жирадо, стакан. Это отвращение к Свету и светлости невыносимо болезненно; оно желтое, а все желтое улыбается, ему улыбается желтая смерть, девица в желтой шали подсела к нему и смотрит голубыми, ласковыми, чудесными, волшебными глазами.

— Не пришел еще, Иван, поезд из Ниша. И до утра не придет.

— Откуда ты знаешь мое имя? Ты здесь единственная барышня, которая зовет меня по имени. Странно, ей-богу, странно. 

— Мне очень нравится, что ты любишь свою сестру. Мужчина, который любит сестру, уважает женщин. Он не может быть прохвостом. Мне нравятся только мужчины, которые уважают женщин.

— О желтая шаль! О желтая нежность! Да ты в самом деле умница, желтая ласка. Это Богдан тебе рассказал о том, как я люблю сестру?

— Да ты сам всю ночь говорил о Милене.

— Не может быть! О чем я говорил, желтая шаль? А что говорил об Иванке Илич? Богдан, о чем я говорил?

— Ничего особенного. Только не пей больше.

— Нет, сударь. Он особенное говорил. Мне в своей жизни не доводилось слышать, чтобы так говорили о сестре. Слезу пустил даже этот белобрысый, толстощекий, да, Данило, который все время кричал, что надо штурмовать Вену и Пешт. Иван — настоящий мужчина. Дай мне руку, Иван. Меня зовут Косара.

— Желтая Косара. Барышня Косара. Красивая у тебя рука. А имя старинное. Откуда ты, барышня Косара, хотя это на самом деле не важно. Важны глаза. Только глаза и важны на этом свете. Ясные, голубые, полные ласки глаза. Выпьем!

— Иван, братишка, разве мы не счастливое поколение? Мы рождены для того, чтобы воевать. Делать детей, чтоб они воевали. Мы живем для войны, верно, философ?

— Оставь меня, Казанова!

— Не оставлю. Кто говорит, будто мы, сербы, несчастны? Наоборот, наоборот. Англичане воюют за то, чтобы приобрести рынки. Немцы — за свои колонии и путь на Восток, русские — за Дарданеллы и во имя истории, французы — за свой Париж и тоже за колонии. А мы, сербы, единственные в мире, воюем за свободу. Мы последние аристократы на земле. Верно, Богдан? Благо нам. Эх, до чего же мы могучий, величественный народ!

Столы или тараканы стали надвигаться на Ивана; он повернулся, и мука взметнулась — невыносимо! Он крикнул:

— Богдан, смерть страшна! Бежим. Спасайся, Богдан.

Он схватил единственную теплую и мягкую руку и вместе с нею куда-то провалился.

10