Время смерти

— Дом, поле, сад — это я и есть. Куда я и что я без самого себя? Мне нечего спасать в бегстве. Если полонят меня, придется уважать их закон. Убьют меня за то, что я серб, значит, такова моя доля. И я не хочу ее избегать.

Войны будут продолжаться до тех пор, пока на свете есть крестьяне и те, кто верит в судьбу, подумал и захотел возразить Бора Валет, но вовремя понял, что это было бы более чем неуместно.

— Как ты, старый, считаешь, сумеем мы одолеть швабов? — спросил Данило История, не спуская глаз со Стамены. Бора предостерегающе толкнул его ногой и принялся шумно прихлебывать горячую ракию, собираясь выслушать ответ хозяина и оценить его искренность и разум.

— Уповаю. Победили ж мы их летом на Цере. Отчего не осилить и на Сувоборе? Твердый мы народ, мученики. Терпеть умеем. На многое способны, ежели идем согласно и когда деваться некуда. И голова собственная для нас не самое дорогое.

Он умолк. Боре по сердцу пришлись обоснованные причины веры этого человека, особенно убедительной ему показалась последняя фраза, и он принялся за трапезу, правда, без того наслаждения, которое было написано на лицах товарищей, всех, кроме Данилы. А этот маньяк, выпучив глаза, следил за молодкой, забывая о еде.

— Не беспокойся, старый. Мы наверняка победим, — с опозданием весело подхватил Тричко Македонец. — Будем и мы великим государством. Объединенным и сильным. Самым большим на Балканах. Победителями Австрии и Германии.

— Ежели вы так говорите, даст господь, дети. Однако, по моему мужицкому разумению, корысти от войны не было даже тому, кто побеждал.

— Думаешь, оттого, что нас много гибнет? Что дорого обойдется наша свобода?

— Бывают, сынок, людские головы, что не дороже конских.

Бора выпустил вилку, перестал жевать.

— Есть много людских голов на этой злосчастной земле, которые стоят меньше вола или плодового дерева. Так я считаю. Большое зло на земле взметнулось. А зло рождает зло. Шиповник яблок не приносит.

Данило не интересовали рассуждения свекра Стамены; он мучительно соображал, как с нею договориться, где встретиться после ужина. Она прислуживала за столом, опустив глаза, разве чуть-чуть зарумянились щеки, и только дважды украдкой улыбнулась ему и бросила горячий взгляд. Как положить конец этому ужину, которым так наслаждаются его товарищи? А если ужин окончится и он не успеет с нею договориться? Где она спит? Он пил, чтобы не слишком обращать на себя внимание. Все, что приходило ему в голову, казалось невозможным, неосуществимым здесь и сегодня.

Когда ужин близился к завершению, он поднялся, якобы для того, чтобы подложить дров в печку, и как-то исхитрился шепнуть ей, что после ужина будет ждать ее на сеновале, но женщина ничем не выразила своего согласия. И он похолодел, обомлел, куска хлеба, глотка вина не мог более проглотить, отказывался. И смотрел во все глаза: Душану Казанове она улыбалась ласковее, чем ему, этому обольстителю, самому красивому парню в Студенческом батальоне. Едва они вошли в комнату, как этот тип, который в Скопле обольщал барынь-патриоток, пользуясь именем своего отца, известного министра, уставился на молодуху. Выходил за ней в кухню, дескать, проверить, как просыхают шинели. У Данило от ревности, обиды, горя померкло в глазах. Он попытался встать и пойти следом, но Бора Валет больно стукнул его по ноге, и Данило в совершенном отчаянии опустился обратно на лавку. Душан Казанова не возвращался. А молодуха за чем-то вошла и тут же стремительно метнулась обратно. Крестьянка, а какова курва. Невероятно!

Кто знает, через сколько часов вернулся Душан, улыбающийся, ликующий. Данило хотелось перед всеми надавать ему пощечин, и ей надавать пощечин, и сегодня же попасть туда, где грохочут орудия. Он не слышал больше, о чем шел разговор, не пил и не ел. И не хотел, не мог скрывать свою обиду и муку; сейчас не было для него несчастья горше, чем пребывание молодки и Душана в сенях. Неужели эта деревенская баба обманет, добьет его накануне ухода в бой, накануне гибели? Неминуемой гибели. Чем заслужил он именно сегодня такую боль, такую несправедливость судьбы? Он больше не смотрел в ее сторону. Когда все уснут, он потихоньку выберется и зашагает прямо на фронт, через горы, сам по себе, так же, как ушел из дому, тайком от матери, братьев и сестер, боясь, как бы не разрыдаться при прощании. С отцом в экипаже до Румы, а дальше пешком ночью к Саве. Сегодня же он перейдет через горы, отцепит свои звездочки, чтобы затеряться среди солдат, и сложит голову рядовым, таким же безвестным, каким пришел отдать жизнь за Сербию. Бора то и дело пинал его носком ботинка под столом, напоминая, чтобы он вел себя «серьезно».

Тричко Македонец завел песню, Душан Казанова и Саша Молекула подхватили, а он страдал, подавляя желание выскочить вон и как есть, без шинели, убежать в темноту, в горы. Бора Валет что-то ехидно шептал. Хозяин интересовался, откуда они, а Данило не хотел отвечать. Вместо него это делал Бора, подчеркивая, что он учился в Пеште. Нет, надо немедленно бежать отсюда — песня Душана была невыносима.