Время смерти

Майор Станкович набил трубку, очень красивую, инкрустированную золотом, зажег, затянулся; студенты не помнили, чтобы в тот день, когда они появились на Бачинаце, майор курил трубку. Синиша шепнул Богдану

— У Толстого, помнишь, капитан Тушин покуривал убогую вишневую трубочку. Вот это да! Ты только погляди на этого выскочку!

— С вишневой трубочкой тоже можно оказаться гадом и подлецом, — шепотом же ответил ему Богдан.

Ивану такая трубка тоже показалась не подобающей месту и времени; она пристала скорее какому-нибудь германскому барону, восседающему у камина в окружении своих охотничьих трофеев, а не командиру четвертого батальона восьмого сербского полка у подножия какой-то там Бабиной Главы.

Попыхивая трубкой, майор Станкович заметил:

— Я всегда испытываю те же чувства, что и мои солдаты. Должен произнести громкие слова. Но дело обстоит именно так, вы не обыкновенные солдаты Вы исполняете миссию. Вас тысяча студентов.

— На фронт прибыло тысяча триста, господин майор поправил Цвийович.

— Ладно, тысяча триста. В соотношение сил вы существенных изменений не внесете У нас, сербов, такая судьба — воевать только против сильного. Но вы укрепите у нашей измученной армии веру в справедливость. В справедливое отечество. А отечество, не обладающее должной мерой справедливости, не заслуживает великой жертвы. Если отечество не справедливо, его свобода не имеет значения для людей. Понимаете, юноши, я глубоко верю, что наш народ гораздо выше, чем свободу, ценит справедливость. Свобода очень часто оказывается грязной, лживой, обманчивой. Ею может злоупотреблять каждый. И критерии ее произвольны и без труда изменяемы. Справедливость же чиста, откровенна и последовательна. Она в равной степени отпущена всем, или же ею не обладает никто. Вы не согласны?

— Но справедливость бывает и жестокой, господин майор, — заметил Цвийович.

— Верно, бывает. Она многого требует. Однако храбрость ради справедливости и во имя справедливости — самое прекрасное человеческое деяние. Я хочу сказать, самое благородное. Так мне кажется.

Перед входом в хижину остановился один из угрюмых капитанов, который, увидев у огня студентов в обществе майора Станковича, кажется, еще более помрачнел.

— Все в порядке, Палигорич?

— Да, господин майор. Я нашел самое подходящее место. Наблюдатель должен находиться вон на том большом, развесистом буке. Под огнем.

— Ладно. Садитесь, все горячее. Я должен обрадовать вас, взводные командиры: сегодня ночью нам доставили одно орудие Данглиса и достаточно снарядов к нему. Вы увидите, как обрадуются солдаты…

В эту минуту ворвался вестовой:

— Господин майор, неприятель начал атаку тремя цепями.

Цвийович подмигнул Богдану. Майор Станкович без малейших признаков тревоги или волнения смотрел на запыхавшегося солдата. А студенты не сводили глаз с командира, в голосе которого не убавилось самоуверенности:

— Беги наверх и передай, чтоб держались любой ценой. Сейчас приступит к делу наше орудие. Сожжешь ракию, Милован. Перегрелась. Палигорич, вы к орудию. Я в окопы. Аппарат возле дерева поставили?

— Так точно. Не успел только назначить наблюдателя.

Студенты смотрели, как солдат неловко наливал им в котелки ракию. Для кого это будет последнее угощение, последняя ласка майора Гаврилы Станковича? — спрашивал себя Иван, глядя на товарищей. Савва Марич утверждал, будто утром он может узнать солдата, которому днем суждено погибнуть.

— Кто из вас, юноши, хотел бы сегодня стать наблюдателем-корректировщиком нашей батареи? Мне нужен человек с хорошим зрением, которого ни пули, ни шрапнель не прогонят с дерева. Кто далеко видит и умеет точно определять расстояние.

— Я, к сожалению, слепой, — шепнул Иван, но его никто не услышал из-за разорвавшегося поблизости снаряда.

Все молчали, опустив глаза, прихлебывали горячую ракию. Только Богдан смотрел прямо в глаза майору; сердце его бешено колотилось; все решится: искупление или смерть.

— Мне нужен собранный и волевой человек. У корректировщика должны быть крепкие нервы. И твердая воля… — Майор Станкович встретил взгляд Богдана, продолжая перечислять необходимые наблюдателю качества.

Все понимали: когда он завершит свою речь, одному из них придется встать и полезть на старый бук, под пулеметный огонь и шрапнель; кому-то из пятерых придется выполнять приказ, продиктованный добротой и отданный во имя справедливости. Богдан чувствовал, как в душе его возникает знакомое волнение, с которым раньше, до Бачинаца, он готов был на все ради людей, и они отвечали ему любовью: и в университете, и в казарме, всюду, где ему доводилось бывать. Он улыбнулся. Потом вслух засмеялся. Товарищи недоуменно смотрели на него; майор Станкович, выбивая трубку, не сводил с него глаз.

— Я буду наблюдателем. — Богдан сказал это спокойно, не переставая улыбаться.

— Вы решили, Драгович?

— Так точно, господин майор. Я готов.

— Очень хорошо. А вы, юноши, ступайте к солдатам. Вечерком, когда неприятель устанет, приходите ко мне на шумадийский чай, поговорим. Идемте, Драгович.