Время смерти

Согнувшись, Иван вдруг замер. И чуть приотстал, вдруг захотелось перекреститься. Но было стыдно: непорядочно именно сейчас молиться; он опять пустился бегом. Санитары волокли по снегу раненых. Рота приближалась к участку, по которому бил противник. Ему не удастся преодолеть эти черные выбоины и взметнувшиеся столбы пламени. Сухой жар заполнил горло. Лука Бог жестом приказывал двигаться быстрее. А он, Иван, кричал то же самое солдатам, пытаясь припомнить, что он учил про атаку в Скопле. Он то кричал, то шептал какие-то слова приказа. Старался бежать, но снег доходил до колен, ноги увязали; — лишившись зрения, летел в черную бездну. На миг потерял сознание, у него словно лопнули барабанные перепонки, лишь проверил, не потерял ли очки, и вдруг увидел на расстоянии вытянутой руки окровавленное туловище, без головы, с вывалившимися внутренностями. Он зажмурился. Та же участь ждет и его. В следующий миг, в следующее мгновение! Он зарывался в землю и камень. Господи боже, ты есть! В рот набилась земля со снегом. Череп разламывало. Сквозь грохот разрывов и визг пуль откуда-то Лука Бог командовал роте «Вперед!». Надо. Он приподнялся на четвереньки, осмотрелся по сторонам, стараясь понять, что сталось с ротой и где она; впереди, лежа на снегу, стреляли солдаты, а со склона навстречу им спускалась голубая волна неприятеля. Труба. Две трубы. Теперь совсем иное. Жар и зной, камень и земля швыряют его в мягкую теплую белизну. Его зовет Лука Бог, материт его сестру, прыгает, ищет его среди солдат, которые падают, бросают винтовки, бегут по белой крутизне. Волна голубых шинелей в дыму приближается с занесенными штыками. Нужно залечь и стрелять, вдруг вспомнилось ему. Встав на колено, он открыл огонь. Возле него Станиша, самый красивый парень в роте, вдруг охнул и выпустил из рук винтовку, зарылся головой в снег. Живые стреляли, поднимались, кричали «Ура!». Кто-то звал маму. Опять. На перроне стоит она, мама, не машет, не может руки поднять ему вслед. Почему эти голубые не падают? Они идут пригнувшись, им не страшно. Им не страшно. Почему им не страшно? Его захлестнула волна ненависти, ненависть оттого, что им не страшно, ненависть подняла его, он выпрямился и кинулся впереди своего взвода навстречу голубым шинелям, не сгибаясь, не стреляя. Только ненависть, не страх, потому что у них нет страха. Голубая масса редела, останавливалась, колебалась, падала под снарядами; потом стремительно выпрямилась и ринулась назад в гору. На месте стоял лишь один солдат — высокий, прямой, он стрелял стоя. Иван остановился в удивлении и испуге. Трус! — заорал он. Высокий, негнущийся вражеский солдат в длинной голубой шинели не отступал, целился и стрелял. Иван упал на колено, прицелился ему в грудь, выпалил. Высокий солдат выронил винтовку и стал медленно валиться на спину. Он убил! Иван бросился вперед, приблизился вплотную к этому самому храброму: кровавая пена выступала у того на губах, большие серые глаза с длинными ресницами смотрели без вражды, без страха, равнодушно. Неужели это смерть? Иван глядел на него сверху вниз, видел, как красная струйка вытекала изо рта и исчезала под воротником шинели. Кровь переживает мысль. Иван склонился над солдатом, может быть, он жив, положил ладонь на лоб; прикосновение к теплому лицу поразило его, он застонал и сунул руку в снег, не имея сил оторвать взгляд от больших серых глаз, опушенных девичьими ресницами: совсем молодой! Он убил его! Убил потому, что тот оказался храбрейшим среди своих. Почему он не убегал? Из чувства вражды? Иван погружался в покой серых глаз, чувствуя себя убиенным. Мимо бежали солдаты, он слышал свое имя, но не мог оторваться от света серых зрачков, погружаясь в их бесконечность; в этих голубовато-серых зрачках он видел человека с очками на носу, с искаженным лицом, видел кого-то, продолжавшего существовать.

— Взводный, что у него в сумке? — крикнул кто-то. — Разделим!

Он оглянулся. Впереди лежали его солдаты, стреляя. Один отвратительно ухмылялся. Это он крикнул о сумке.

— Встать! Марш в германские окопы! — звучал голос Луки Бога, но его самого не было видно. Иван встал и пошел вперед по крутой белизне, молча, не стреляя, не испытывая страха, а может быть, и ненависти.

В ветках старого бука, ящерицей приникнув к стволу, Богдан Драгович в бинокль наблюдал контратаку сербского батальона; сквозь линзы, в кругу окуляра явление битвы, не будь смертоносной пальбы, представляло бы забаву для наблюдателя: жесты и смесь нелепых и панических движений, как на полотне кинематографа. Но эта контратака стала возможна благодаря и его заслуге: артиллеристы Палигорича заставили умолкнуть два германских орудия и разбили пулеметное гнездо. Майор Станкович стоял под деревом и после каждого выстрела «Данглиса» восклицал:

— А теперь? Что мы теперь скажем? Очень хорошо, юноша. Сегодня мы вместе отобедаем. У меня есть жареная баранья голова.