Время Сомнамбул (СИ)

Его помощник, не отрывая фотоаппарата от глаз, зажмурился.

- Возвращайся на базу, - прошептал он побелевшими губами. - Ради всего святого, возвращайся.

- Прежде застрелю гада!

- Они же уроды! - вдруг сорвался помощник. - Понимаешь, больные уроды!

Ругаясь, они завопили в два голоса, но их крики не шли дальше кабины.

Снимки с вертолёта засвидетельствовали и педофилию. А уж про содомский грех и говорить не приходилось. Рыбаки, продавцы, офисные клерки - произошедшие за три месяца метаморфозы изменили их до неузнаваемости, обнажив тайные глубины их подсознания. Будь проклят этот город со всей его историей! Несколько раз откладывая в бешенстве фотографии, губернатор порывался отдать приказ разбомбить его. Да, уничтожить его к чертям собачьим! Пусть исчезнет с лица земли, пусть будет стёрт со всеми его содомитами, каннибалами, насильниками! В такие минуты он гордился, что у него хватило мужества остановить эту чуму, снимки оправдывали допущенную при этом жестокость. Он, слава богу, оказался прав, и гибель пытавшихся прорвать кордон в тундре, стоила того. Это было лучше для всех, в том числе и для погибших, по крайней мере они умерли людьми. Губернатор несколько раз снимал трубку, чтобы вызвать военных лётчиков, но потом откладывал. К чему лишняя ответственность? Всё закончится само собой. Ясно, как божий день, что сомнамбулы долго не протянут, болезнь, не одна, так другая, доконает их.

Но вышло иначе.

В психиатрическом лечебнице, куда его, не найдя ничего лучшего, поместили вместе с министерским гардеробщиком, а, куда же ещё, не в инфекционное же отделение, не хватало им ещё венерическую болезнь подхватить, врач переносил изоляцию, как и большинство сомнамбул, совершенно спокойно. Целыми днями он сидел на постели, сложив ноги по-турецки, как в детстве, когда забирался на высокий табурет. Он сидел неподвижно, уставившись на пыльное, решётчатое окно, в котором даже не пересчитал от скуки клетки. Потому что врач не скучал. Он видел сны, составлявшие его жизнь, прошлое, бывшее одним из них, и настоящее, всё время менявшееся в зависимости от их течения. Сны были один причудливее другого. Бывало, врач видел себя во сне спящим, видящим себя во сне спящим и так далее, выстраивая бесконечную вереницу снов, от которой закружилась бы голова, да что там, эта неограниченная цепочка могла просто свести с ума, если бы у него сохранились его остатки. Но лунатизм вытравил их напрочь. И врач отнёсся к бездне снов совершенно спокойно. Во сне ему случалось и считать - вот фонендоскоп, три стерильных шприца, четыре ампулы с лекарством - перебирал он предметы в медицинском шкафу своего кабинета - всего получалось восемь, он раскладывал их по местам, снова пересчитывая в другом порядке - четыре ампулы, три шприца, фонендоскоп, - и у него выходило семь или десять, или даже семнадцать, да, получалось, любое, наперёд заданное число, но это его нисколько не смущало. На гардеробщика, проводившего большую часть дня под одеялом, из-под которого раздавался тяжёлый храп, врач не обращал ни малейшего внимания, как и на приходивших по утрам своих бывших коллег, бравших у него кровь, чтобы получить вакцину против лунатизма. "Это невозможно, - охладил бы он их пыл, если бы отдавал отчёт в происходившем. - По крайней мере в ближайшее время, пока болезнь не распространиться повсеместно. А тогда станет уже поздно". Но вместо этого врач снова и снова видел себя ребёнком, видел мать, ставившую на стол пыхтевший самовар, пока он во дворе сёк прутиком заросли кусачей крапивы, видел отца, шелестевшего бумагами за огромным дубовым столом, видел университет, умерших преподавателей, которые во сне оставались молодыми, будто там, где они находились сейчас, время замерло, видел столицу, где оказался вместо провинциального захолустья - блестящий учёный, светило медицины. Один и тот же навязчивый сон, приходивший и днём, и ночью, не давал разобрать время суток. Он тянулся бесконечно долго, поэтому, когда однажды врач увидел заглянувшую в окно луну, исполосованную решёткой, увидел себя, глядевшим на луну, увидел мир отдельно от себя, как видят наяву, то испугался. Где он? Как здесь оказался? Что за человек храпит под одеялом? И это было признаком выздоровления. В голове больше не путалось, сон не руководил его мыслями, которые текли сами собой, стройные и ясные, будто прерванные на мгновенье чем-то незначительным, а теперь снова вернувшись в исходное русло.

Он думал (удивляясь, почему вдруг, ни с того, ни с сего, размышляет об этом):

"Мы (или только я?) воспринимаем мир гораздо острее, эмоциональнее, чем способен выразить наш язык. На самом деле нас волнует только собственная судьба, и это присущее нашему сознанию качество несправедливо нарекают эгоизмом, наполняя отрицательной коннотацией, тогда как по сути мы прирождённые, запрограммированные самим мирозданием актёры, которых интересует только одна роль, своя, да и её нам редко, когда удаётся сыграть до конца, а остаётся только заученно повторять чужие".