Время Сомнамбул (СИ)

Тут он снова ощутил укол страха. Как те его приступы, когда только начинал заболевать, но лунатизм ещё не накрыл его с головой, заставив перестать боятся. Врач испугался, что болен. А это означало, что процесс пошёл в обратную сторону, и он постепенно выздоравливает.

Других источников, кроме снимков с вертолёта, о городе сомнамбул не было, и оставалась лишь гадать, какие ещё зверства творились в нём. Конечно, и сделанных фотографий хватало за глаза, чтобы с отвращением отвернуться от проклятого города, поставив на нём крест, но всё же к нему оставался интерес, пусть и нездоровое, но вполне объяснимое любопытство, и губернатор рисовал картины одну страшнее другой. Впрочем, несмотря на все их жестокости, надо признать, лунатикам, лишённым того изощрённого рационализма, который изобрёл инквизицию, газовые камеры и атомную бомбу, сразу нашедшие применение, было далеко до злых гениев человечества. Если смотреть беспристрастно, то в целом они даже не превзошли человеческий род в жестокости, которую тот проявлял на протяжении своей истории. При этом у них в отличие от психически нормальных людей, из поколения в поколение устраивавших, к примеру, бесконечный геноцид - а как иначе назвать истребительские войны, хотя бы две Мировые? - было оправдание: свалившаяся невесть откуда болезнь, вызвавшая нравственную мутацию. Но так ли уж сильно они мутировали? Перебирая новые снимки из заражённого города, которые регулярно доставлял вертолёт, губернатор думал:

"Они не люди? Во всём виновата болезнь? А может, она только вскрыла нашу подноготную? Тюрьмы, армии, офисы. Разве отношения там не строятся на скрытом каннибализме? И разве они не превращают в сомнамбул? А та система угнетения, та государственная пирамида, на вершине которой он стоял в своём крае, разве она не имеет основанием страх, жестокость, а, главное, абсолютное бесчувствие? Разве то, что мы построили, все эти переполненные города, не скопление одиноких лунатиков, и разве наша цивилизация не цивилизация сомнамбул?"

Губернатор гнал подобные мысли, но снимки возвращали к ним снова и снова. Высчитывая свой возраст, будто и так его не помнил, он стал подумывать об отставке.

Следующим, кто освободился от лунатизма, стал Иван Грач, охотник на полярных волков. Это случилось в один миг. Лёжа в постели поверх одеяла, Грач вдруг ясно осознал, что был давно болен, а теперь болезнь ушла, и больше никогда не вернётся. Так бывает, когда просыпаются, переболев гриппом с высокой температурой. Всё, что происходило с ним было во сне. Это было нагромождение кошмаров, которые, к счастью, остались позади, растаяли, исчезли, сошли на нет, как первый снег. Грач даже не силился вспоминать их - зачем? К нему вернулась вдруг прежняя картина, от которой он словно и не отвыкал, мир щелчком встал на своё место, будто ножка сдвинутого шкафа, долго елозившая по полу, наконец, угодила в образовавшуюся за годы ямку. Да, штырь попал в паз. От неожиданности Грач даже вспотел, потом, вскочив, бросился к окну и, точно впервые увидел открывавшейся в нём кусок улицы, долго стоял, сдвинув засохший фикус и опершись о подоконник. Шёл дождь. Тёмно-лиловое небо нависало над городом, поливая крыши домов. Как был в одних трусах, Грач спустился под тёплые струи. Теперь он снаружи смотрел на своё окно, на пустые мостовые, по которым ручьи, огибая распластанных сомнамбул, бежали к ржавому водостоку, и хохотал. Жить! Жить каждое мгновенье, жадно ощущать мир, чувствовать его всеми фибрами души, прежде чем покинуть навсегда.

Первыми в город вернулись птицы. Опять закружили в небе ласточки, стаи которых переворачивались разом, будто кто-то отжимал гигантскую простынь, зачирикали в кустах воробьи, а берег с рыбацким посёлком, где ещё недавно размещался лагерь для "изолированных", снова оккупировали крикливые чайки. На улицах появились стаи голодных крыс, которые сразу набросились на неубранные трупы. Вторичного заражения лунатизмом у них не произошло, из чего можно было заключить, что переболевшие им приобретали иммунитет. Если бы остался в живых учитель, это, вероятно, дало бы ему повод заметить, что перенесённые страдания можно сравнить с прививкой, болезненной, зачастую смертельной, но необходимой. "Для чего?" - спросил бы его священник. "Для жизни", - коротко ответил бы он, не собираясь разжёвывать всё, как двоечнику. И действительно, быть может, сомнамбулизм бы лишь проверкой, испытанием, кого можно возвратить в мир осознанного действия, мир, обесцененный привычкой, но который, оказалось, надо было ещё заслужить. В этом, и только в этом, случае испытанные страдания обретали смысл.