Однако многие, смутившись, открыли двери. Помимо милосердия для этого нашлась куда более прозаическая, зато веская, как все прозаическое, причина. Один из лунатиков, благообразный старик, глава многочисленного семейства, трижды или четырежды ставший дедом и даже прадедом, с самого своего рождения проживавший в огромном бревенчатом доме с двускатной крышей, оказавшись у обитой потрескавшимся дерматином двери с гладкой, обесцветившийся от бесчисленных прикосновений ручкой, которую с полчаса тщетно дергал, каким-то чудом поджег свое жилище. Как ему это удалось и сделал ли это он, никто не видел, но пожар удался на славу, тем более что тушить его было некому. Весть о том мгновенно разнеслась по городу, оказав влияние на упрямцев, всё еще державших свои двери на замке.
А вот на чете Варгиных освобождение лагеря, как раньше и его основание, никак не сказалось. Все это время они жили в родном доме, как и тридцать лет назад. Сначала полицейские отселили из него двух их здоровых сыновей, потом к ним въехала пара с огромными, наспех собранными чемоданами, на которую они не обратили ни малейшего внимания — ни когда гости были рядом, ни когда вместе с другими покинули лагерь, превратившийся снова в опустевший рыбацкий поселок.
Дети Варгиных возвратились в рыбацкий поселок, в родительский дом. Прислонившись к бревенчатым стенам, родители сидели в обнимку, не расставаясь и во сне, вместе деля удары судьбы и жизнь, как поклялись при венчании, были, казалось, неразлучны они и в смерти. Не вылезая из машины, дети долго смотрели на них, пока не убедились, что старики, обветренные, исхудавшие, обгоревшие на блестевшем в океане нещадно палящем солнце, живы.
— Слава богу! — подняв на ноги, обнял мать старший. — Мы дома, мама, теперь все будет хорошо.
Мать открыла глаза, и он заметил, или это ему только показалось, слабую улыбку, едва тронувшую ее почерневшее морщинистое лицо. Вадим Петрович Варгин, владелец двух рыбацких баркасов, уважаемый в городе человек, постарел на десять лет. Он стоял в лохмотьях, как пилигрим, бредущий неизвестно к каким святыням, и смотрел на младшего сына, будто впервые его видел. Не зная, как себя вести, сын смущенно переминался. Глаза у Вадима Петровича заблестели. Нет, он определенно видел этого человека. В каком из бесчисленных снов? Наползая друг на друга, сны, бывало, повторялись, рождая чувство давно виденного. Вот и этот вернулся. Вадиму Петровичу сделалось тепло, радостно, значит, сон сулил хорошее, значит, это не кошмар. Горячая волна залила его, открыв рот, как это бывает во сне.
«Ничего не понимает, — брезгливо скривился сын. — Обыкновенный идиот». Он сделал над собой усилие, шагнув вперед, чтобы обнять человека, бывшего когда-то его отцом, возившим его на плечах и сажавшим за столом на колени. «Иго-го, лошадка! — тряся ногой, заставлял он его подпрыгивать. — Поскакали!» — «Исчо! Исчо! — разгоряченный просил он. — Ну, папочка, сильнее!»
Помнит ли отец ту игру? Он мельком бросил на него взгляд и тут заметил катившиеся по щекам слезы, терявшиеся в жестких складках у губ.
Сыновья привезли еду, как и прежде, все уселись за длинный струганый стол, накрытый заляпанной скатертью. Старики с жадностью накинулись на мясо, ели руками. Охрана, согласно инструкции, первым делом изъяла столовые приборы, мало ли что взбредет в голову сомнамбулам, и в лагере от них давно отвыкли.
— Эх, брат, — сказал старший сын, перехватив взгляд младшего, — надо принять их такими. Они же нянчились с нами, агукавшими и носившими подгузники. Теперь наш черед.
— Ты себя уговариваешь? — огрызнулся младший. — А меня не надо, я сыновний долг помню. Только что будет, когда мы станем такими же? И случится это, возможно, скоро.
Отложив вилку, старший посмотрел сосредоточенно.
— Станем, так станем, — твердо произнес он. — Все равно деваться некуда. А стариков я не брошу, будем пока жить как раньше. — Помолчав, он добавил: — А на тебя, если уйдешь, не обижусь, тут каждый сам решает.
Младший пожал плечами.
— Да нет, я остаюсь. Сам же сказал, идти все равно некуда.
Старший, отломив хлеба, предложил отцу.
— Хорошо. А позже надо Неклясова навестить, он тут один остался.