Время старого бога

В небе над ним разыгрывалась извечная схватка между днем и ночью, и было темно, как может быть темно в этот час, ночь брала верх, и все же для отхода ко сну было до нелепости рано. Винни, в угоду причудам миссис Карр, ложилась в шесть вечера, а Джозеф — Джун звала его Джоджо, а Том не мог себя заставить, — всякий раз поднимал тарарам. Он был из тех ужасных детей, что с возрастом выправляются. То есть нет, вовсе он не был ужасным — просто буйным. Временами. Джун трудилась над его характером, словно скульптор, и в итоге получилось неплохо. Когда Том впервые увидел новорожденного Джозефа, в голове пронеслось: ух, бузотер! Словно кто-то ему нашептывал. Джун лежала за стеной в палате, едва дыша, вся в крови, а акушерка несла крепкого карапуза на пост, кормить. И Том увязался следом без приглашения и вызвался поднести к губам сына бутылочку со смесью. Вы позволите? И акушерка, грубоватая деревенская тетка, строгая, привычная к мужьям-скандалистам, не устояла перед Томасом Кеттлом с его нелепой просьбой. “Вот, держите, — сказала она, — вреда не будет, только полегче, не задушите ребенка”. И Джозеф — ну, Джо еще туда-сюда, но Джоджо… нет уж, увольте, разве это имя для христианина? — припал к соске, словно от нее зависела его жизнь, и, само собой, так оно и было, — как повелось у младенцев с начала мира. И Тому это пришлось по душе. Ну, будет ребенок трудным — разве это помешает его любить? И любви понадобилось немало, как выяснилось со временем. Однажды на отдыхе в Бандоране под разящими стрелами дождя все сбежали из бассейна, а Джозеф остался вдвоем с девочкой, как и он, неполных семи лет. А минут через десять к ним в коттедж влетела мать девочки и подняла крик — и было отчего: Джозеф столкнул ее дочь в бассейн, а та плавала как топорик, и мать, которую, в отличие от Тома, чутье не подвело, почти сразу хватилась дочери, побежала обратно и стала свидетелем этой дьявольской шалости — так она и кричала, “ваш дьяволенок”; так Джозеф в семь лет едва не стал убийцей. Тяжело было бы жить с таким грузом, не говоря уж о том, какое было бы горе, если бы девочка утонула. И Том молча отвел Джозефа в одну из убогих спален — простыни там были сплошная синтетика, искрили, словно молнии над Швейцарией, — и, задыхаясь от безмолвной ярости, всыпал ему по первое число — пусть, мол, пусть навсегда запомнит, будет знать как детей топить! За всю жизнь он один-единственный раз поднял на сына руку — и у самого при этом словно душу вынули. Ведь дал же он клятву себе и Джун никогда не бить детей, как били в детстве их самих, его, ее, обоих в их мрачных обителях монашки, священники, Братья, до полусмерти, а может, и до смерти, видя в них дьяволово отродье. Лучше вообще не родиться, — орал Брат, — чем быть грязным выблядком! Слово в слово. Но в тот раз Том все-таки ударил сына.