Время сумерек. После Старого мира

«Старый мир», в сравнении с новым, отличал несомненный избыток свободы, и в частности – свободы мнений. «Одна истина об одном предмете» – так верили и тогда, но ценности свои старый мир получал из двух источников: от религии и от науки, которые почти о всяком предмете они мыслили разно, так что ум с детства привыкал к существованию двух параллельных рядов истин об одних и тех же вещах.

В культуре, к которой мы принадлежим, признавать несколько истин об одном предмете – значит сознаться в двоедушии или, по меньшей мере, чрезмерной нравственной гибкости. Христианство все вопросы делает вопросами нравственными… Любопытно, кстати, что прямой наследник христианства – левое мировоззрение наших дней – проповедует «терпимость», у которой в мире «единой истины» просто нет оснований. Терпимость – языческая добродетель. Социализму она ничуть не свойственна. Он требует сегодня терпимости из тех же соображений, из каких требовал неограниченной политической свободы накануне конца Старого мира. Свобода развязывает руки. Однако мы уклонились от нашего предмета.

Споры о запятых, ставшие возможными после того, как пышное, многообразное здание словесной культуры было перестроено в казарму, были данью той же «единой истине», о которой пеклось некогда христианство, а затем – враг его и наследник, социализм.

Богатство письменной и устной речи подразумевает ее многослойность, разные правила для разных людей и условий. Как отмечает современный биограф Розанова, Василий Васильевич «цѣловать» или «цаловать» писал по желанию. И все покои литературного здания, от сочинений «первого поэта» и до лубка, в Старом мире различались подбором слов и даже правописанием. Что прилично лубку, то не годится поэту, но вспомнить о лубке может и поэт.

Нет «единственно верного» правописания – есть общая основа, совокупность возможностей, на которой и из которой можно построить как дворец, так и сарай. Революция выбрала сарай. Единственное условие: границы этой общей основы должны быть очерчены не по простейшему, но по наиболее сложному употреблению. Как я уже говорил, никто не мыслит сложнее, нежели выражает.

Кстати говоря: если применительно к языку нет «единой истины», но только незыблемое основание и многоярусная постройка на нем, где верхний уровень, говоря условно – Пушкин и «ѣ», а на сколько-то ярусов ниже – «лубок», то пожалуй, нынешний интернет есть «лубок» в новых условиях, и требования к нему соответственные. От лубка мы не ждем ни формы, ни мыслей.

То, что считается «современной культурой», есть только нижний, простонародный слой некоей возможной культуры, тот самый лубок. «Общенародность» этой лубочной культуры только кажущаяся; просто, по естественному закону, ценителей лубка неизмеримо больше, нежели ценителей Пушкина. В «нормальных» условиях наравне с первыми (точнее, на вышележащих культурных ярусах) существуют и вторые. Их мало, но они определяют культурный облик своей эпохи. «Котъ казанской, а умъ астраханской, а разумъ сибирской, славно жилъ, слатко елъ» – это в истории умственного развития не остается, хотя собирает наибольшее число поклонников.

Не проповедую ли я произвол под видом защиты авторской воли? Если нет «единой истины», единого всепригодного правила – не всё ли дозволено? А если «всё дозволено», то о каких порче или улучшении языка можно говорить? Таково обычное возражение людей, вышедших за ограду «единственно верного мировоззрения», как в большом, так и в малом.

На это можно ответить так. Внутренние законы языка, его любовь к плодотворному усложнению и росту не зависят ни от чьего «дозволения». Тем же самым внутренним законам подчиняется здоровая личность: развитие для нее естественно.

Что мы понимаем под «развитием» (при условии свободы от этических оценок, т. е. исключения таких определений как «стремление к добру» etc.)? Рост и усложнение средств выражения (измеряемых сложностью могущих быть выраженными мыслей) при условии верности внутренним законам языка, будь то правила сочетания слов или благозвучность. Скажем сразу, что развитие языка не исключает заимствований, однако всякое заимствование должно пройти испытание живой речью, иногда – переменить облик или соединиться с незаемными частями слова, самая же распространенная его судьба – быть отброшенным и забытым. Не так важно заимствовать, как переварить и усвоить заимствованное. Проглоченные, но не усвоенные заимствования только загромождают речь и затемняют мысль.

Что темно по выражению и бедно по мысли, то не ведет вперед и вверх, говорим ли мы о человеке или о книге.

V