Время свинга

— Конечно. Но ты же еще хочешь, чтобы я сказал: «Я счастлив, что мы друзья»?

— Не хочу, чтоб ты был несчастлив.

— Но это не какая-нибудь твоя оперетта. Правда в том, что я очень печален. Я хотел чего-то — я хотел тебя — и вообще не получил то, чего хотел или на что надеялся, и теперь я печален. Я это в себе одолею, наверное, но теперь я печален. Можно мне быть печальным? Да? Что ж. Теперь мне надо в душ.

Мне в то время было трудно понимать человека, который так говорил. Мне это было чуждо как идея — меня воспитывали не так. Какого ответа такой человек — отказывающийся от любой власти — может вообще ожидать от такой женщины, как я?

На представление я не пошла — не смогла бы этого выдержать. Мне не хотелось стоять на дешевых местах с Ферном и ощущать его недовольство, глядя на версии танцев, что мы оба видели у их истока, только теперь — представленные в комнате смеха. Эйми я сказала, что пойду, и пойти намеревалась, но, когда подкатили восемь часов, я по-прежнему была в домашних трениках, валялась, подперев спину подушкой, у себя на кровати, в пах мне был уперт ноутбук, а затем настало девять, а затем — и десять. Мне совершенно необходимо встать и пойти — разум мой твердил мне об этом, и я с ним соглашалась, — но тело замерло стоп-кадром, ощущалось тяжелым и несдвигаемым. Да, я должна пойти, это ясно, как ясно было и то, что никуда я не пойду. Я влезла на «Ю-Тьюб», проскакала от одного танцора к другому: Бодженглз наверху лестницы, Херолд и Фаярд на рояле, Жени Легон в своей размашистой травяной юбочке, Майкл Джексон в «Мотауне 25»[186]. Я часто заканчивала на этом клипе Джексона, хотя на сей раз, пока он лунно прохаживался по сцене, меня заинтересовали отнюдь не экстатические вопли публики и даже не сюрреальная текучесть его движений, а то, насколько коротки у него брючки. И все равно вариант пойти не казался совсем утраченным или полностью закрытым, пока я не оторвалась от бесцельного броженья по Сети и не обнаружила, что уже случилось без четверти двенадцать, а это значит, что теперь мы оказались в бесспорном прошлом времени: я никуда не пошла. Поиск по Эйми, поиск по залу, поиск по бруклинской танцевальной труппе, поиск изображений, поиск по новостям АП[187], поиск по блогам. Поначалу просто из виноватости, но вскоре — с понимаем того, что я могу реконструировать, 140 знаков за раз, снимок за снимком, один пост в блоге за другим, все переживание того, будто я там побывала, покуда к часу ночи никто бы там не присутствовал мощнее, чем я. Я была там гораздо больше тех, кто там оказался на самом деле, они оставались привязаны к одному месту и одной перспективе — к одному потоку времени, — я же была в том зале повсюду во все мгновенья, смотрела представление со всех ракурсов единым могучим актом сшивки. Там я бы могла и остановиться — мне уже с головой хватало на то, чтобы наутро представить Эйми полный отчет о своем вечере, — но я не остановилась. Меня заворожил процесс. Наблюдать в реальном времени споры, когда они только лепятся и обретают плоть, смотреть, как развивается консенсус, определяются пики смущенья, их значения и подтексты принимаются или отвергаются. Оскорбления и шутки, слухи и сплетни, мемы, «Фотошоп», фильтры и все многообразие критики, которая тут царила невозбранно, до которой тут не дотянется, которую не проконтролирует сама Эйми. Раньше на той же неделе, наблюдая примерку — где Эйми, Джея и Кару наряжали в аристократию ашанти, — я с сомнением затронула вопрос о заимствовании. Джуди застонала, Эйми посмотрела на меня, а затем перевела взгляд на собственное призрачно-бледное миниатюрное тело, обернутое в огромное количество ярко раскрашенной материи, и сказала мне, что она — художник, а художникам следует разрешать любить вещи, трогать их и ими пользоваться, потому что искусство — это не заимствование, цель искусства не такова: цель искусства — любовь. А когда я у нее спросила, возможно ли одновременно любить что-то и при этом его не трогать, она странно воззрилась на меня, притянула детей к себе поближе и спросила:

— Ты бывала когда-нибудь влюблена?