Время свинга

Второе действие мы просидели молча, как и первое, только на сей раз у этого молчания возникла новая текстура, остуженная льдом нашего взаимного презрения. Мне очень хотелось оттуда убраться. Долгие куски спектакля проходили без участия Трейси и меня совершенно не интересовали. Только ближе к концу вновь появился хор — теперь как «дагомейские танцоры», то есть африканцы из Царства Дагомея, они якобы выступали на Всемирной ярмарке в Чикаго в 1893 году. Я смотрела на Трейси в кольце женщин — мужчины танцевали напротив них в собственном кругу: она размахивала руками, низко приседала и пела на вымышленном африканском языке, пока мужчины топали ногами и бряцали копьями в ответ: «гунга, хунго, бунга, гу́ба!» Неизбежно мне в голову пришла моя мать — и ее взгляд на дагомейские истории: череда гордых царей, форма и текстура раковин каури, которые использовались как деньги, батальон амазонок, состоявший исключительно из женщин, как они брали пленных, что становились рабами царства, — или же просто они отрубали врагам головы и вздымали их над собой. Как другие дети слушают сказки про Красную Шапочку и Златовласку, я слушала об этой «Черной Спарте» — благородном царстве Дагомеи, что до самого конца держалось против французов. Но почти невозможно было примирить эти воспоминания с тем фарсом, что происходил нынче на сцене и вне ее, поскольку большинство публики, среди которой я сидела, не знало, что́ в пьесе будет дальше, а потому, как я поняла, у них было такое чувство, будто они смотрят некое позорное шоу менестрелей и желают, чтобы эта сцена поскорее закончилась. И на сцене «публика» на Всемирной ярмарке пятилась от Дагомейских Танцоров, хоть и не от стыда, а из их собственного страха: вдруг эти танцоры свирепы, ничем не отличаются от всего своего племени, вдруг копья у них — не реквизит, а настоящие. Я бросила взгляд на Креймера: ему было неловко. Я снова повернулась и стала смотреть на Трейси. Как же ее развлекало общее неудобство — совсем как в детстве, когда ей нравились такие моменты. Она потрясала копьем и ревела, маршируя со всеми остальными к испуганной публике на ярмарке, а затем хохотала вместе со всеми, когда эта публика сбежала со сцены. Оставшись одни, Дагомейские Танцоры совсем распоясались: они запели о том, до чего рады они и устали — рады видеть спины белых, а устали, так устали играть в «дагомейском спектакле».

И вот теперь публика — настоящая публика — все поняла. Они увидели: то, что смотрели они, было призвано быть смешным, ироничным, что танцоры это американские, а никакие не африканцы — да, наконец-то они сообразили, что их самих разыграли. Да эти ребята совсем не из Дагомеи! Это же просто старые добрые негры, в конце концов, прямо с Авеню А, из самого Нью-Йорка! Креймер хмыкнул, музыка сменилась на рэгтайм, и я ощутила, как подо мной задвигались мои же ноги, пытаясь отзвуком по толстому красному ковру повторить те сложные па шаффла, которые Трейси надо мной выполняла на сцене из твердого дерева. Все шаги были мне знакомы — их любой танцор знает, — и я пожалела, что сама не с ней там, наверху. Я застряла в Лондоне, в 2005 году, а Трейси была в Чикаго в 1893-м, и в Дагомее за сотню лет до того, и где угодно, и в любое время, где и когда люди так двигали ногами. Я так завидовала, что расплакалась.

Спектакль закончился, я вышла из длинной очереди в дамскую комнату и заметила Креймера, не успел он заметить меня: он стоял в вестибюле, скучая и злясь, держа на руке мое пальто. Снаружи опять полило.

— Ну, я пошел, — сказал он, отдавая мне пальто, едва ли в силах на меня посмотреть. — Ты же наверняка хочешь со своей «подругой» поздороваться.

Он поднял воротник и удалился в ту жуткую ночь, без зонтика, по-прежнему злой. Ничто так не оскорбляет мужчину, как пренебрежение им. Но на меня произвело впечатление: его неприязнь ко мне настолько явно была сильнее его страха перед тем, как я могу повлиять на его нанимателя. Как только он скрылся из виду, я обошла театр сбоку и обнаружила, что там все такое же, каким всегда видишь в старом кино: надпись на двери гласила «Служебный вход», а перед нею толпилась солидная группа людей — ждала, когда выйдут актеры, — невзирая на дождь, прижимая к себе свои блокнотики и ручки.

Сама без зонтика, я прижалась к стенке, выходившей наружу, сверху меня прикрывал лишь крохотный свес. Я не знала, что собираюсь сказать или как к ней подойти, и только я взялась об этом думать, как в переулок въехала машина; за рулем сидела мать Трейси. Она едва ли изменилась: сквозь заляпанное дождем ветровое стекло я видела у нее в ушах все те же обручи из жести, тройной подбородок, волосы, туго забранные назад, сигарету в углу рта. Я тут же повернулась лицом к стене и, пока она ставила машину, сбежала оттуда. Промчалась по Шэфтсбёри-авеню, вся вымокла, думая о том, что успела увидеть на заднем сиденье машины: двух спящих маленьких детишек, пристегнутых к сиденьям. Мне было интересно, это ли — и ничто другое — было истинной причиной того, что историю жизни Трейси можно прочесть так быстро.

Два