Время свинга

Через неделю кто-то поджег велосипедный сарай накануне того вечера, когда я должна была там выступать, и он превратился в обугленную коробку. Мы с пожарными прошлись внутри. Там жутко воняло пластиковыми стульями, сваленными вдоль стен, — теперь они все растеклись и сплавились воедино. Мне стало легче — словно Господь Бог вмешался, хотя все знаки указывали на кого-то из своих, и довольно скоро ребятки Луи вновь завладели этим помещением. Через день после пожара, когда мы с матерью вместе выбрались пройтись, несколько доброхотов перешли дорогу выразить сочувствие или попробовать разговорить ее на эту тему, но мать сжала губы и уставилась на них так, словно они произнесли что-то вульгарное или очень личное. Грубая сила ее возмущала, я думаю, поскольку лежала за пределами ее любимого царства языка, и ответить этой силе ей на самом деле было нечем. Несмотря ни на какие революционные взгляды, мне кажется, она была бы не очень полезна в настоящей революции, как только завершится болтовня, закончатся собрания и вспыхнет настоящее насилие. У насилия был такой смысл, в каком она не вполне могла в это насилие поверить: на ее взгляд, оно было слишком глупым, чтоб быть настоящим. Я знала — только от Лэмберта, — что в ее собственном детстве насилия хватало, как эмоционального, так и физического, но она редко об этом упоминала иначе, нежели как о «тех глупостях» или «тех нелепых людях», поскольку, стоило ей возвыситься до жизни ума, все, что жизнью ума не было, перестало для нее существовать. С Луи как социологическим явлением, или политическим симптомом, или историческим примером, или просто личностью, выросшей в той же сокрушающей сельской нищете, какую она изведала сама, — с личностью, какую она признавала и, полагаю, глубоко понимала, — с таким Луи моя мать могла иметь дело. Но крайняя осиротелость у нее на лице, когда пожарные отвели ее в дальний угол сарая и показали то место, где развели костер — развели те, кого она лично знала, кого пыталась переубедить, но кто, несмотря на все это, предпочел насильственно уничтожить то, что она с такой любовью создала, — этот ее взгляд я не забуду никогда. Луи даже не нужно было делать это самому — да и не обязательно было скрывать, что это он распорядился. Напротив, он желал, чтобы все об этом знали: то было проявление власти. Поначалу я думала, что при том пожаре в моей матери сгорело что-то существенное. Но через несколько недель она взяла себя в руки и убедила викария позволить ей переместить общественные встречи в заднюю комнату церкви. Инцидент даже в каком-то смысле принес пользу ее кампании: то было зримое, буквальное подтверждение «городского нигилизма», о каком она часто говорила и отчасти строила на нем свою агитацию. Вскоре после этого она стала нашим местным советником. И тут начался второй акт ее жизни, политический — я убеждена, она считала его своим истинным предназначением.

Три

Стройка завершилась с сезоном дождей, в октябре. В ознаменование на новом дворе — с половину футбольного поля — решили провести мероприятие. Планированием его мы не занимались — это делал сельский комитет, — и Эйми приехала только наутро того дня. Но я провела на участке две недели, и меня беспокоили логистика, звуковая система, сколько народу соберется, а также убеждение, разделяемое всеми — детьми и взрослыми, Ал Кало, Ламином, Хавой, всеми ее подругами, — что на мероприятии появится сам Президент. Источник этого слуха определить было трудно. Все это слышали от кого-то еще, больше никакой информации получить было невозможно — все только подмигивали и улыбались, поскольку предполагали, что за этим визитом стоим «мы, американцы».