Время своих войн 1-2

Пьют облокотясь, с достоинством и верой в завтрашний день. Зрелище по нынешним временам уссюрное — сюрреалистическое — три мужика пьют чай. Дежурная «дневная» барменша в белом фартучке смотрит с подозрением — как на инфекционных больных и потом, явно рисуясь, громко зовет с кухни напарницу — свояченицу, такую же рыхлотелую, только в фартучке уже не кружевном, а заляпанном пятнами и пропахшем прогорклым маслом, — оценить заезжих придурков.

— Думаешь, придут? — спрашивает Извилина.

— Придут! — уверенно говорит Седой. — Уже присылали пересчитать. Два раза заходили — очень старательно мимо нас смотрели. Изумились, что опять вас, не беря меня в расчет, всего двое, да еще и не те, что возле бани среднему Ситянскому с друганами морды щупали. Теперь со стороны кухни все проверяют и ближние машины выглядывают с неместными номерами, в которых сидят, не выходят, либо рядом тусуются — но это зря, здесь транзит, да еще и базарный день. Только запутаются в предположениях…

Седой успевает рассказать про Ситянских. Что деревня была такая, да вроде и сейчас есть — Ситно, только непонятно живет ли там теперь кто–нибудь.

— «Ситянские карманники» прозвище свое получили не за то, что по чужим карманам шныряли — такого тут не водилось, а за то, что в собственных таскали всякую дребедень, приспособленную для драки. За что не раз были жестоко — бывало, что и жердьем — побиваемы, да так и не отучены.

Седой почти слово в слово повторят то, что слышал когда–то от покойного деда Михея, даже сохраняя его интонации — характерный говорок. Чтобы не скучать и отвлечься, рассказывает и что сам думает по этому поводу. Что Ситно — деревня особая. Добра деревня, в месте хорошем — у озера большого, да слава худа, что ей, что озеру. Характеры складывались по деревням — семьям. Ситно, должно быть, зачервоточило во времена незапамятные. Появился какой–нибудь прохиндей, что, уйдя на заработки, вдруг, возвернулся в сапогах со скрипом, красной ситцевой рубахе, «подсигаром» в кармане, взялся дарить девкам платки, совать мужикам папиросы, в общем, произвел неизгладимое впечатление на тех и других. Хвастал безмерно, чем ломал устоявшийся уклад, и вот уже прививались иные привычки. Извращались городским неправильным заработком. Стали жить не за счет топора, не косьбы (а косцы были знатные), не рыбной ловли, а срамного лакейства, становились половыми или «погорельцами», запрягали лошадь в загодя, с «умом» пожженную телегу, и ехали срубить деньжат с доверчивых городских. Тут же продавалось и подаяние — все то, что им подавали «натурой». Совращались длинным или скорым рублем. Иногда уже и вся деревня превращалась в коробейников, забрасывала хозяйство, раз за разом отвыкая от него. Уже не обращали внимания на завалившийся хлев и текущую крышу, только дожидаясь нового сезона, когда можно отхватить всего и разом. Так и случилось, что на примере одной шальной удачи, на зависти к ней, на червоточинке, подхватывало целую деревню и не скажешь теперь как ее прежде звали, стало — Ситно, а попросту «Решето», как поменялись люди в нем и мнение о них: «У ситянских все одно — как вода в решете — толку не будет». Привозили дурные городские привычки. Михей поминал про хитрую свинчатку, весовые бронзовые или чугунные гирьки на шнурке и складные полураскрытые ножи за спиной, скрытые рубахой с запуском — лезвие заторнутое за брючный ремень, рукоять на внешней стороне «под руку». Уже тогда умели переделывать под стопор, чтобы, открывшись, лезвие уже не складывалось.

Седой предупреждает, чтобы готовы были ко всякому. Древние въевшиеся привычки трудноистребимы…

Извилина предпочитает собственные суждения. Задумчиво разглядывает прилепленный к стене плакат певицы, чьей сущности подошла бы надпись: «Жопа — вид спереди», нет–нет, да и поглядывает на развязную придорожную «барменшу», ожидая шевельнется ли что внутри? Осталась ли в нем жалость, снисхождение? Нет, не находит, понимает, что, случись «суровая необходимость», спустит курок — здесь клейма ставить негде, тут даже не «секонхенд», тут счет утерян…

Появляются первые, с младшим Ситянским, становятся кучей в дверях.

— Опаздываем–опаздываем! — укоризненно дружелюбно встречает их Извилина и, введя в растерянность, отворачивается, больше не обращая никакого внимания, хлебает свой чай, с наслаждением щуря глаза. Отворачивается без опаски, зная, что уже прошел умело пущенный слушок, будто приехали крутые московские (или какие–то еще) раком ставить районную «головку» за неправильное ведение дел.

Неловко толкаются в дверях, потом принимаются рассаживаться. Кто–то сразу же выходит и возвращается со средним Ситянским.

Извилина теперь никого не приветствует, будто не замечает. Завязывает разговор с «дневной» барменшей.

— Вдвоем управляетесь? Сколько в месяц зарабатываешь?

Отвечает. Привирает, но немного.

Сует конверт.