Время своих войн 3-4

Седой теребит неровную золотую лепешку, что висит у него на шнуре, которую даже в бане не снимает, хотя парится жестоко, и та, накаляясь, оставляет на груди темные пятна.

Есть дни когда хочется молчать, а есть такие, когда говорить о простом, частью наивном, выстраивая собственную «детскую философию» живых примеров.

— Горе наверху плавает — как не живи, к твоему берегу, рано или поздно, а притянет. Беда в глубине — утащит самого… За что цепляться? — говорит Сергей, ждет ответного слова от Седого.

— А ты примечай! С нами горе, без нас беда… Горе на двоих делить — каждому по полгоря, на восьмерых — по осьмушке всего приходится. Больше друзей — легче горе рассасывается. Радость — другое… С друзьями ее прибывает. Поделись радостью с другом — две радости будет, не убудет ее — прибудет! Подлечит…

Только друзья, только искренние натуры способны искренне радоваться удаче одного, увеличивая радость, они же имеют способность забирать немалую часть горя на себя.

Седой взял за моду слушать сердце старой фельдшерской трубкой — не берись, тоже, как и некоторые предметы в доме, с Отечественной 1812 года. Страшно подумать сколько сердец в ней стучало…

— Как спал?

— Хорошо.

— Твоим снам я не владыка. А в них всякое может произойти, — Седой смотрит вопросительно.

Извилина молчит. Теперь от бессонницы, от тоски, от ночных страхов, что теребят душу, по совету Седого, берет по одной мусорине с каждого из углов и кладет под подушку. Кажется — глупость, а помогает. Как и такое: на ночь ставить у дверей метлу вверх прутьями, либо щетку ворсом — какая только найдется доме — это пугать «полуночницу», что приходит донимать всякими мыслями. В определенные дни Седой заставляет, прижавшись спиной к дереву, обхватить ствол позади себя руками, и так стоять, чувствовать, как идут соки и с ними приливает сил. Дуб — мужское дерево. Береза — женское. Но силу мужчина берет и с дуба и с березы. Береза дает щедро. Дуб столько, сколько надо честному человеку, либо потомственному русичу, тому, кто душой прикипел к русской земле, и тут уж не разбирает — хороший или плохой — родня! Сергей не задается вопросами — почему так получается, что дерево сразу лечит — отпускает боль, силы придает, отчего метла вверх ворсом у порога дурные мысли ночью не допускает, а подушку надо перевернуть, если хочешь сон сменить на иной кошмар. Седой советует и в другом — кто бы послушал! — во многом ненормальном… Работает, однако… Срабатывает. Извилина про себя, пусть редко, но посмеивается — прознал бы кто — чем с гвардии майором занимается, тем самый, что ни черта, ни дьявола… Эх! Есть в жизни место и чертям и дьяволу. И это не только Седой, но и сам сейчас понял. Без их участия не могло такого случиться ни с ними, ни с Русью. Либо свои черти перевербовались, либо чужие под своих перекрасились, но власть они взяли — полную власть над людьми и не отдают. Впрочем, многие из племени людского под этими чертями словно «обхвостатились»…

— Самому–то как спиться?

— Как коту Евстафию, что покаялся, постригся, посхимился, а во сне все мышей видит!.. Мне тут тоже сон приснился, — признается Седой.

— Опять Федя Бессмертный? — спрашивает Сергей — Извилина, зная, что Седой частенько мучается одним и тем же сном.

Позапрошлой ночью, аккурат перед «увольнением», Седому показалось, что он слышит, как плачет домовой. Верная примета, что быть в семье покойнику. Только не понимал — от чего? Слушал себя, разговаривал с каждым, смотрел в глаза и не в ком не видел примет смерти. Так день и прошел, и следующий наступил — ничего не случилось, кроме тяжести на сердце и какой–то непроходящей тоски. Такой же, как в тот день, когда узнал, что умер его учитель — Федор Бессмертный…

— Да. И к чему бы это? Опять звал… Пойдем! Нет — не пойду! Пойдем, говорит… Тут ты застонал и разбудил, не дал досмотреть — уговорил он меня али нет? Вот и не знаю теперь, были мы с ним на кладбище? Как ты считаешь?

Седой пропускает свои патлы сквозь пальцы, словно причесывается против шерсти, отчего мгновениями становится похожим на те старые рисунки «очевидцев», что пытались отобразить лешака. Вот только еще эта непроходящее беспокойство, тревожность в глазах, словно ждет трактора с бригадой рубщиков у заповедной рощи.

— Сильно пьют? — спрашивает Сергей — Извилина, переводя разговор на гостью.

— До хмельных шишей! — сердито говорит Седой. — Посмотрел бы, что на Троицу на кладбищах делается! Или на Радуницу! Обязательно кто–то обопьется до смерти прямо на могилках.

Алкоголизм на Руси — простая, обставленная традициями, форма протеста, возведенная в культ и забытая за временем, для чего собственно начиналась… Беду с водкой коротать сподручнее — вроде как беда не бедой смотрится — залит глаз… но постыдно, словно бежишь — бросил своих! Если много сбежавших, то вроде как уже и не бежали, можно кивать на сторону, указывая на «того», да на «этого», не видя в них самого себя…