Время веры

Поезд-молния Берлин-Гамбург — два соединенных между собою вагона цилиндрической формы, — выйдя из предместий Берлина, начинает развивать скорость. 100… 120… 140… 150… Крупная стрелка вагонного циферблата, переходя эту цифру, застывает. В окне беспомощно мелькает летний немецкий пейзаж, благоустроенная многими трудами земля, небольшие домики, мгновенно вырастающие и мгновенно исчезающие городки, чистые платформы станций с мелькнувшими непрочтенными названиями. Солнечно и светло над землей. И она всё растворяется и растворяется в левой половине моего окна.

Несколько уединившись в сфере «незадерживающейся действительности», покинув прошлое, свободен от власти будущего, раскрываю свое маленькое евангелие… Не часто я его открываю среди своих ежедневных дел. Как остов жизни, оно сочетается с моими церковными службами и священническими молитвами, но в уединениях и среди всех дел я не часто раскрываю его. Не потому, чтобы не хотел его духовных сокровищ, но потому, что я хочу сочетать его со своею жизнью — н е в н е ш н е й п а м я т ь ю. Я хочу сочетать Слово с дыханием самой жизни. Не хочу «наизусть» знать евангельские выражения, но хочу напитывать сердце свое сокровенным смыслом Евангелия, и явные указания его претворять во все выражения своей жизни. По немощи своей, я как бы немного боюсь слишком «знать» Евангелие… Хочу скорее не знать его, а у м е т ь.

То, что мне уже открыто в нем, и через него в жизни, как своей, так и окружающих меня, я хотел бы и с п о л н и т ь. «В оборот пустить» то, что знаю. И — не слишком увеличивать талант духовных знаний своих, не слишком забегать знанием — перед жизнью, но жизнию делать знание истинным и на фундаменте одного истинного знания (умения) строить следующий его этаж. Боюсь, иначе, развалить свою жизненную постройку.

Вот отчего не всегда я считаю себя достаточно вправе раскрыть Евангелие. Многое, что я помню и «знаю» в нем, я еще не у м е ю, не претворяю в жизнь мою, в жизнь других. И — боюсь проскользнуть по строкам Евангелия, как скольжу по строкам книг человеческих. Но когда раскрываю Евангелие, не «зачитываюсь» им, а словно только прикасаюсь к нему, как пчела к цветку: стараясь взять тонким жалом духовного разумения новую сладость его, питающую, укрепляющую и увеселяющую дух.

Еле уловимые шопоты Евангелия в сердце жизненнее самой жизни и потому всегда могут победить жизнь. Даже самая шумная жизнь всегда слабее их. Надо напитывать сердце Евангелием, но не перекармливать, не переобременять его. Переобременение всегда есть торжество отвлеченности.

И не раскрывая Евангелия, можно его — созерцать… Можно в и д е т ь, с л ы ш а т ь отдельные строки его. Иногда одно лишь слово, или — один оттенок слова. Одним малейшим мерцанием евангельского света можно просветить хотя бы одну темную точку в своем сердце и приоткрыть дверь к новым словам, к содержанию их, еще ни разу не изнесенному в мир.

Кроме слов в о з м о ж н ы х в мире, но еще не сказанных, есть слова, которые никогда не будут сказаны на земле, которыми ничего нельзя выразить в мире этом, которыми не написано ничего и о которых ничего не написано. Эти слова порождаются от Евангелия, зажигаются от Христова Света и — горят в сердце, которое иногда само не знает, что в нем горят божественные слова, а иногда знает об этом, но — ничего не может об этом сказать. Здесь глубины жизни, начало созерцания.

До Гамбурга прочитываю главу 4-ую от Иоанна. Делаю несколько отметок около отдельных выражений, впервые остановивших мое внимание на данном их смысле. «Се творю всё новое»… Слово Божие обновляется в смысле своем, раскрывает всё новые свои глубины и скрытые в них сокровища для нашего духа.

После, в пути, остановлюсь на этих знаках…

II

Норвежский небольшой пароход «Kong Trygve» стоит немного потерянно у одной из бесчисленных пристаней. Пассажиров будет не много, больше — товаров. Проверяются паспорта, деньги и — мы отходим и идем долго устьем гавани, 4 часа. Потом, у широкого моря, сворачиваем направо в узкий канал. Им будем идти всю ночь, пока не выйдем к Килю, где будет остановка на рассвете. Тянутся берега по правую и левую сторону «Kong Trygve». Нам, восьмерым пассажирам третьего класса, накрывают уютный ужин в четырехместной каюте, где и моя койка. Трапезую с молодыми норвежцами. Милые люди и среди них два мальчика, — тихая семейная обстановка. Я сел на кончике стола с краю, чтобы не мешать их норвежской речи. Они говорят вполголоса, не желая обеспокоить меня. На востоке и юге обычно, в подобных случаях, шумят и кричат.

Благословенны эти народы, уже сколько веков не поднимавшие меча своего на пролитие крови человека ради своего хлеба или своей славы. Какой-то отпечаток особого мира лежит на всех этих норвежцах, голландцах, датчанах… Даруй им, Господь, не обнажить меча своего — до последнего Твоего Суда! Сохрани их в тишине Твоей.

Мысль останавливается на этом… Теперь принято бранить «пацифизм» и смеяться над его утопичностью. Для защиты его иногда бывает нужна большая воинственность, чем в аргументировке самой воинственности.