Время вестников (сборник)

Серж на удивление точно понимал, что умирает. Он сгорал в лихорадке, видел мир как сквозь запыленное мутное стекло и знал, что не дотянет до вечера. Заражение крови, излеченное полгода назад на Сицилии чародейством ныне покойного де Фуа, вернулось и впилось в него прогнившими зубами, распространившись во всему организму. Остановленная гангрена и сепсис наверстали свое, и бывший любимчик удачи барон де Шательро даже говорить не мог — только мычал сквозь сведенные спазмом зубы. Где-то высоко над ним ожесточенно спорили смутно знакомые голоса, решавшие его судьбу, а Сергей хотел только одного: чтобы этот кошмар закончился. И он закончился. Но не так, как ожидал путешественник во времени — мгновенной вспышкой и полетом сквозь черный туннель к недостижимому белому сиянию.

В громыхающую над ним разноголосицу вплелся еще один смутно знакомый голос — ворчливое старческое бормотание. Потом разом сделалось как-то очень уж тихо, и на лицо Казакова легла прохладная тень.

— Ох и тяжко ты страдаешь, человече, — прогудела тень. — Может ли смиренный раб Божий облегчить твои страдания?

— Можешь, — собрав все силы, прохрипел Казаков. — Там… в котомке… пистолет… Пристрели…

Неведомый собеседник аж поперхнулся от возмущения.

— Да ты… чего просишь?!

— Милосердия прошу, — выдохнул Казаков. — Больно ж как, ах зараза…

— Я те дам милосердие, — раздраженно бормотал голос. Отчего-то в воспаленном мозгу Казакова возник отчетливый образ — пожилой хирург перед операцией тщательно моет руки, осматривает сверкающие ряды инструментов… — Я тебе такое милосердие покажу… Больно — терпи, на то и мужик! И не зараза, а infectia gangraina, «антонов огонь», просторечно выражаясь… Раненого добить, ты посмотри на него… Что я тебе — наемник какой аль мавр некрещеный? Не-ет, я тебе святой отшельник отец Колумбан… Милосердие ему… Вот тебе мое милосердие!..

Казаков аж выгнулся на койке, давясь воплем — такая боль прошила от пяток до макушки, будто жидкий огонь затопил каждую жилку в теле. И тут же отпустило, накрыло ласковой прохладой, и избавление от этой боли было тысячекратно сильней всякого иного наслаждения. Пришла вдруг невероятная легкость, и сквозь эту неземную негу — быть снова здоровым! — настойчиво пробивался ворчливый басок:

— Вот так-то лучше, а то — пристрели… Эх, молодежь, киники все через одного!

— Святой отец, — взволнованно сказал совсем рядом другой голос, с сильным немецким акцентом, — с ним все будет в порядке?

— До ста лет доживет, если сызнова под стрелы не полезет, — заверил удивительный лекарь. — Теперь ты… ангел Божий. Полежи-ка смирно!

— Да я вроде бы помирать не собирался, отче, — отчего-то запротивился Гунтер. — Нога — ерунда, сама срастется. Шина вроде грамотная…

— А как же, непременно срастется. Через пару месяцев да криво. Ну, подумаешь, будешь хромать слегка, да болеть будет в непогоду, да на коня больше не сядешь, а так — непременно… Еще позвоночник твой у меня си-ильные сомнения вызывает. Трещинки в нем, в позвоночнике. Ударился ты сильно, когда с дракона-то спрыгивал. Сейчас еще терпимо, а вот годика через три может и паралич приключиться, но опять же воля твоя, скажешь — не трону. Хочешь так? Не хочешь? Тогда тихо лежи, терпи…

Неохотно выныривая из своего локального рая, Казаков открыл глаза. Россыпь цветных пятен в поле зрения потихоньку сложилась в знакомые образы: вот слезает со стоящего напротив лежака рыжий летчик, осторожно наступает на ногу, пока еще замотанную в лубок, потягивается, недоверчиво мотает головой: не больно! А вот — отец Колумбан, широкая спина, серая ряса и борода лопатой, скромно отходит в сторону, держа руки на отлете, точно как тот хирург из давешнего казаковского видения…

— Я живой, — неуверенно попробовал на вкус слова и ощущения Казаков.

— Ага, — охотно подтвердил отец Колумбан. Полотнища шатра хлопали на ветру, сквозь входной проем был виден кусочек ослепительно-голубого моря. — И проживешь еще изрядно, коли так будет угодно Господу, и ежели не станешь заключать необдуманных союзов.

— Вы меня вылечили! — Серж рывком сел на своем лежаке. Левая рука все еще побаливала — точно он отлежал ее, и теперь под кожей бегали полчища холодных мурашек. Но расползшейся от плеча до локтя мокрой багровой язвы больше не было. — А я уж думал, все — звиздец…

— Отец Колумбан в святости своей и по Божьей милости сотворил чудо, — отчего-то в голосе германца совершенно не чувствовалось энтузиазма. А вот «заново родившийся» Казаков с каждой секундой преисполнялся неудержимой радостью.

— Истинно так! — пылко подтвердил он. — А то, что отец Колумбан здесь, в Акке — это чудо еще того покруче! Святой отец, неужели вы покинули Нормандию и отправились в путь вслед за нами?

— Можно сказать и так, — хмыкнул старец.