Время винограда

В газете дали мне командировку.
Маршрут не нов, и тема не нова.
Сказал редактор:
— Нужно зарисовку —
ведь завтра начинаются жнива.

И вот шагаю по полю с блокнотом.

Грузовики торопятся, пыля.
Хлеба шумят и бредят обмолотом.
От духоты потрескалась земля.

Случайный спутник, почтальон колхозный,

подводит за рога велосипед.
— Прислушайтесь: хлеба поют…
Серьезно!
Заметьте, песни задушевней нет…

Я напрягаю слух, но бесполезно:

на землю шорох сыплют колоски.
Смеюсь в душе: «Какая ж это песня?
Ей-богу, есть на свете чудаки!»

Я растираю колосок в ладони,

а жаворонок тает в вышине.
И вдруг далекий перелив гармони
по гребням ржи доносится ко мне.

Он то звучит, то снова замирает.

В нем сквозь веселье вспыхивает грусть.
Уборка в поле…
Кто же там играет?
С похмелья, что ли, жарит наизусть?..

Почтарь колхозный в кепке волокнистой

лукавинкою блещет из-под век:
— Не знать о нашем Пашке-гармонисте?!
Да ты не с Марса ль, милый человек?..

Что ж, повод есть!

Садимся у дороги,
друг другу папиросы подаем.
Колосья тихо кланяются в ноги
и шелестят о чем-то о своем.

— Вплетет в фуражку белую ромашку,

за руль — и только пение да свист.
У нас в колхозе все хвалили Пашку —
заметь, он был отменный тракторист.

Любил, чтоб чуб — вразброс, не под гребенку,

гармонь на грудь — и песням нет конца.
Но к хлебу относился, что к ребенку:
бывало, колос гладил, как мальца.

Девчат, заметь, не огорчал изменой —

дарил одной Марьяне васильки.
Из-за нее под звездами Вселенной
ребята в ход пускали кулаки…
Ты примечал на зарослях бурьяна
колючие, но яркие цветы?
Как те цветы, была полна Марьяна
влекущей, но жестокой красоты.
Случалось, глянет черными глазами —
и словно выпьешь маковый отвар.
Была та красота что наказанье —
и Пашку отравил ее угар.
По вечерам над Бугом в верболозе
их вместе люди стали замечать.
Как водится, пошел слушок в колхозе,
что загс готовит круглую печать…
Хлеб-соль и петушков на полотенце
уже носили сваты-усачи.
Но тут на свадьбу подоспели немцы —
мосты и хаты вспыхнули в ночи,
взметнулись взрывы дымными кустами,
зарылся в пыль веселый каравай,
помчались танки с черными крестами —
и сгорбился от горя урожай…
Не оглянулись — бьют прикладом в сенцы,
не повернулись — чужаки в гостях.
Войною был впечатан в полотенце
след сапога с подковой на гвоздях…
Тогда Марьяна к Пашке прибея?ала,
дрожа, поцеловала первый раз:
война, мол, нашей свадьбе помешала,
но нет мне света без любимых глаз.
Три дня продлился месяц их медовый.
Согнал селян на площадь комендант
и заявил:
— Я есть порядок новый.
Вы завтра все косить на фатерланд…—
Уже вторые петухи пропели.
Дышала рядом сонная жена.
А Пашка все ворочался в постели,
поднялся, помаячил у окна.
Потом напился ледяной водички,
сказал «прости», на спящую взглянул,
достал в подвале керосин и спички
и к полю осторожно завернул.
Он миновал посты сторожевые.
Птиц не вспугнул, не наступил на сук.
Вошел в хлеба…
Колосья, как живые,
доверчиво касались добрых рук.
Но вспомнил он, кто жаждет этих злаков,
кто топчет синий васильковый луг.
Колосьям поклонился,
и заплакал,
и зубы сжал,—
и огненный петух
пошел гулять по высохшему хлебу,
да так гулять, что стало жарко небу,
что темнота отхлынула с пути!..
Но Пашка от врагов не смог уйти.
Ему запястья проводом стянули.
А комендант на выдумки был лих:
взял два патрона новеньких
и пули
неторопливо вытащил из них.
О, этот комендант работал чисто!
Сказал:
— Зер гут. Ты есть не пахарь впредь! —
И порох выжег очи тракториста,
чтоб никогда на хлеб им не смотреть…
Не знаю, где взялась у Пашки сила:
он сам прошел до хаты полсела.
Марьяна во дворе не голосила,
бледна, но так же холодно красива,
безмолвно Пашку в хату завела.
— Ты обо мне подумал ли хоть малость? -
Злость закипела в ней, как в казане.—
Ты хочешь, чтоб без хлеба я осталась?..
Так знай же, что слепец не нужен мне! —
Вещички в торбу — и долой из хаты,
и в тот же час покинула село…

Опять поля на урожай богаты.

Быльем, заметь, былое поросло.
Прошла война.
Случалось, пил наш Пашка:
жалели люди, подносили всласть.
Ой, как порой ему бывало тяжко!..
Да степь родная не дала пропасть.
Весною в пору тракторного гула
он взял гармонь и растянул меха.
Его с бригадой в поле потянуло,
где старый пар взрывали лемеха.
Он заиграл. Пошла за нотой нота
про черны очи да про журавлей.
И незаметно спорилась работа —
оно с гармошкой все же веселей.
С тех пор, заметь, его гармошка с нами.
Она поет про счастье, про любовь.
А он глядит незрячими глазами
и слышит шорох вызревших хлебов…
Такая быль.
Однако заболтался!
Мне с письмами поспеть бы на обед…—

Мой спутник озабоченно поднялся,

взял снова за рога велосипед.
Парил орел над полем неподвижно.
Звучала грусть.
Светился небосклон.
— А о Марьяне ничего не слышно? —
Сердито хмыкнул старый почтальон:
— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.
С другими тоже наломала дров.
Дней десять будет, как в село вернулась…
— А он?
— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—
И почтальон, насупившися, строгий,
вскочил в седло и закрутил педаль.
Вздохнул я и побрел своей дорогой.
Мне в новом свете открывалась даль.
Хлеба стеной стояли небывалой.
Навстречу, в колебаньях духоты,
шла женщина, уже слегка привялой
и все еще жестокой красоты.
Дредноутами в дымке беловатой
комбайны плыли. Ширились жнива.
Как дальний порт, маячил элеватор.
Зерно текло ручьями в кузова.
Зерно текло.
Поток его шершавый
был нескончаем, словно жизнь сама.
Зерно, как золотая кровь державы,
могуче наполняла закрома.
Перепела кидались в грудь, ослепнув.
Лучился жатвы солнечный огонь.
А где-то в поле радовалась хлебу
и временами плакала гармонь.
Прохожая прислушалась к гармони.
Тревожно зашептались колоски.
И женщина вдруг краешком ладони
смахнула каплю с дрогнувшей щеки
и вся поникла, как побитый колос…
А та гармонь звучала, как судьба.

И я пошел на этот ясный голос —

и вдруг услышал,
как поют хлеба.