Время винограда

На черную глину переднего края
свалился Степан Байдебура — матрос.
Рванул воротник, захрипел, умирая,
и тихо такие слова произнес:

— Братишка, земляк, помирать неохота.

Еще недобито немало зверья…
Но все же недаром морская пехота
навеки земле отдает якоря.

Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,

невеста мечтает, что Степа живой…
Вернешься с войны — передай Ивановой:
Степан, мол, любил до доски гробовой.

Братишка, мне больше не сделать ни шагу…

Смотри же, исполни матросский завет:
сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,
невесте отдай как последний привет…

Уткнулся лицом он в степную ромашку,

вдохнул аромат, приподнялся слегка:
— И слышишь, браток…
не снимайте тельняшку…
и море пусть рядом… зовет моряка…

С губами расстались последние звуки.

Матрос над землей приподнялся опять
и лег,
разметав бесполезные руки,
как будто планету
задумал обнять.

Войска прорывались сквозь дымные дали.

Тянуло угаром с нерусских полей.
От нашего шага тряслись и дрожали
чугунные туши чужих королей.

И мимо их спеси, по крови и лужам,

вдоль сваленных зданий, деревьев, столбов
я нес наравне с котелком и оружьем
матросский подарок,
чужую любовь.

Я думал в степи, на опушке сосновой,

за миг до атаки
в огне и в чаду:
«Товарищ сказал — передать Ивановой…»
А как же я ту Иванову найду?!

Он имя ее не назвал, умирая.

Он очень спешил и забыл впопыхах…
Спросить бы — земля не ответит сырая,
хранит она тайны упорней, чем прах.

И мысль будоражила снова и снова,

и голос раздумья шептал, не спеша,—
какая она из себя, Иванова:
блондинка,
брюнетка?
Собой хороша?..

И вот наступила, назрела минута —

взрыл мокрую землю последний снаряд.
Солдат, озаренный огнями салюта,
пощупал себя — вроде выжили, брат.

Нехитрый багаж — карабин да лопата —

сданы во всесильную власть старшины.
Прошедший войну и четыре санбата,
я долгой дорогой вернулся
с войны.

Акация всюду цвела и томила,

как будто не знала дыханья боев.
Вторая весна наступившего мира
вокруг посводила с ума соловьев.

Все улицы, город — в цветочном угаре.

На бронзовом Пушкине раны видны.
Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,
как будто бы тоже
вернулся с войны.

Увидел я море,

суда у причала,
где уголь и бочки, зерно и пенька,
откуда берет в океаны начало
путь сильных и храбрых,
мечта моряка.

Товарища голос из бездны суровой

меня в этот миг на бульваре нашел.
Услышал я вновь:
«Передай Ивановой…»
И тут же отправился в адресный стол.

Я шел, как солдат в боевую разведку,

я двум бюрократам устроил скандал,
но всех Ивановых я взял на заметку,
я их адресами блокнот исписал.

Пикировал шмель на рокочущей ноте,

мелькали стрижи.
Я уселся в саду
один на один с адресами в блокноте
и тихо сказал:
«Обойду и найду!»

Достал я медаль, и на белом металле,

навек утверждая свое торжество,
весеннего солнца лучи заблистали,
как будто погладили молча его.

Я спрятал медаль, папиросы и спички,

на первый записанный адрес взглянул,
проверил заправку по старой привычке,
вздохнул и рывком
в неизвестность шагнул.

Садовая, десять, квартира четыре.

Взбегаю на третий этаж без труда.
— Живет Иванова в четвертой квартире?
— Живет. Проходите. Направо. Сюда.

Стучу. Открывают скрипучие двери.

Выходит хозяйка в халате простом,
глядит удивленно.
— Ко мне?
— Не уверен.
— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.

Вхожу в комнатушку.

Конспекты и книжки
и Ленина том на скобленом столе.
С ним рядом — сухие еловые шишки,
степные цветы в неграненом стекле.

Обложка конспекта с фамилией четкой.

Прикрытый газетой холодный обед.
Жакет со знакомою пестрой колодкой —
короткая запись потерь и побед.

На старенькой тумбе — духи и тетради.

Кровать по-девичьи скромна и узка.
А в серых глазах, во внимательном взгляде,
как сестры — тревога,
надежда,
тоска.

Я все объяснил, но, наверно, туманно,

подумав, спросил по-солдатски, в упор:
—    Скажите, не знали вы в прошлом
Степана? —
И сразу потух загоревшийся взор.

И девушка даже осунулась малость,

печально сказала короткое «нет»,
губу закусила и вдруг разрыдалась,
склонившись неловко на синий жакет,
который висел перед нею на стуле.
— Простите… Вы столько во мне
всколыхнули…

Я, птица залетная, гость посторонний,

услышал короткий гарячий рассказ.
Сердечное горе — как порох в патроне:
молчанье хранит, но взорвется подчас.

Она говорила, спеша и волнуясь,

как, дрогнув, упали росинки с цветов.
Ее тонкокосую школьную юность
швырнуло в гремучее пламя фронтов.

Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,

кипенье атак да тревога штабов…
Тогда-то на землю и спрыгнула с танка
ее фронтовая большая любовь.

Глаза озорные под шлемом ребристым,

ресницы, спаленные близким огнем.
Полмесяца счастья…
Но долго танкистам
стоять не пристало на месте одном.

И вот на заре, по ракетному знаку,

заклятых врагов под собой хороня,
пошла, понеслась, устремилась в атаку
ведомая первой любовью броня.

Ушла и пропала, куда — неизвестно.

Нигде не встречалась товарищам впредь.
Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,
но та, что нельзя
в одиночестве петь.

Сгорело, как танк, отгремевшее лето.

Был в списки пропавших танкист занесен.
А девушка ждет-ожидает привета,
хоть мертвый,
но должен
откликнуться он!

Так вот вы какая, Любовь Иванова!..

Во веки веков не прощаю врагу,
что вашего друга — живого, родного —
ввести в комнатушку сейчас не могу.

Но нечего делать. Сказал:

— Извините.
Ошибка. Мне нужен другой адресат,—
И вышел на улицу.
Солнце в зените.
Влюбленные пары неспешно скользят.

Взглянул на окошко, где горе хранится.

Хозяйка, наверно, поплачет опять
и сядет читать про пырей да пшеницу —
она агрономом готовится стать…

Я вытащил снова блокнот с адресами,

не стал упускать уходящего дня.
Но та Иванова большими глазами
по всем адресам провожала меня.

Я шел торопливо.

Пастера, двенадцать.
Нет входа парадного.
Каменный двор.
Теперь не пришлось высоко подниматься.
Я двери толкнул и попал в коридор.

Хозяйка — годами постарше.

И снова
все тот же стандартный и робкий вопрос:
— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?
(А чувство такое, что горе принес.)

— По делу? Простите, я только с работы.

Входите, а то подгорают блины…—
Военный в погонах майора пехоты
с укором смотрел на меня со стены.

Два хлопца, скатившись с дивана большого,

насупились молча в углу у окна.
— Боюсь, что опять вы не та Иванова,
которая мне до зарезу нужна.

— Возможно.—

Она не потупила взора.
Стряхнула муку, оперлась о комод.
Напрасно вошел я в квартиру майора,
который сюда никогда не войдет.

Тревога мальчишек и женщина эта

мне все объяснили:
им некого ждать.
— Простите. Ошибка. Напутали где-то.
Мне нужно от друга привет передать.

Мальчишки стояли, насупившись, рядом,

и оба безмолвно, прижавшись к стене,
глядели мне вслед
непрощающим взглядом
за то, что я — жив,
а отец — на войне…

Клубились акации розовым паром,

свистели на сотни ладов соловьи.
По всем площадям,
переулкам,
бульварам
я бил невоенные туфли свои.

Во всех городских и приморских районах

встречал Ивановых — седых, молодых,
веселых и бойких,
ленивых и сонных,
замужних и вдовых,
цветущих,
худых.

В воскресные дни я старательно брился,

завязывал галстук, на поиски шел.
Я даже на свадьбу попасть умудрился
и был громогласно усажен за стол!..

Тощал календарь.

Пароходы гудели.
Несли малышей из родильных домов.
Весна разменяла цветы и недели,
утратила свежесть дождей и громов.

Сходились влюбленные к пушке над портом,

под стрелки бесстрастных висячих часов.
Мне сделалось горько…
В блокноте истертом
немного осталось уже адресов.

Пришел я на улицу Гоголя, восемь.

Красивая я^енщииа вышла ко мне.
Я к ней подошел с безнадежным вопросом.
И вдруг… пробежал холодок по спине.

— Входите,— сказала,— я знала такого.

Все верно. Действительно, я — Иванова.
Но вытрите туфли вот здесь, о ковер,
не то нанесете мне уличный сор…

Усажен я был на простой табуретке

у самых дверей — чтоб не портить паркет.
Меня обступили вокруг статуэтки,
сервизы, венчавшие темный буфет.

А золото… золото здесь, без утайки

холодную тусклость металла храня,
с буфета,
с подставок
и с пальцев хозяйки
жестоко глядело
в упор на меня.

И женщина в пестром халате японском,

как будто с рекламы, бела и кругла,
довольна квартирой и собственным лоском,
пропела, взглянув на себя в зеркала:

— Встречалась я с ним перед самой войною.

Девчонкой была я наивной, дурною.
Имел он по боксу какой-то разряд…
Но он-то, бедняжка, погиб, говорят?

Да что же такое? То явь или снится?!

Поднялся я, руку в кармане держа.
Взмахнули ее тушевые ресницы
и замерли снова, как иглы ежа.

Секунду стоял я, как судно в тумане.

Сдержал себя. Бить и ругаться не стал.
Нащупал подарок матроса в кармане
и стиснул суровый и теплый металл.

Нарочно ступил на зеркальность паркета,

как будто в ответ на ее хвастовство,
и думал:
«Не стоит ведь «золото» это
ни жизни его
и ни смерти его».

Провел по лицу я тяжелой рукою

и тихо сказал, отступая за дверь:
— Простите. Ошибка. Бывает такое.
Он жив и на должности высшей теперь.

Вы слышите? Жив Байдебура. Навечно!

Все время он будет смотреть вам в глаза.
И он заходить не просил к вам, конечно.
Мы просто попутали с ним адреса.

Шагал я по городу улицей новой,

нашедший и что-то утративший вдруг.
И словно опять: «Передай Ивановой!» —
шепнул мне сквозь годы
невидимый друг.

Не знаю, понравились просто черты ли

иль что-то иное меня привело,—
Садовая, десять, квартира четыре.
Я вновь постучался — всем правдам назло!

И сделалось сразу тепло и легко мне,

когда я увидел студентку мою.
— Простите… я снова… Я, знаете, вспомнил,
что с вашим Сергеем встречался в бою.

Лежал на шинели он строгий, суровый.

Склонился дружок над его головой.
«Вернешься с войны — передай Ивановой
на память медаль и привет мой живой…»

Хозяйка шагнула бесшумно, без скрипа,

лишь сомкнутых губ незаметная дрожь.
И только глаза говорили «спасибо»
за эту мою вдохновенную ложь…

Потом я бродил возле моря и хмуро

шептал, как итог
завершенных дорог:
— Ты слышишь, товарищ Степан Байдебура?
Я выполнил просьбу матроса
как мог.