Время возмездия

В пылу атаки никто не обратил внимания на убитого немца, выбежавшего под партизанские пули в нижнем белье. Не один он в тот яростный час нашел смерть под меткими пулями. Их было много. И солдат, и офицеров. А те, что уцелели, тряслись от мороза и жуткого страха, жались к стенам домов с поднятыми руками. Иные цепляли на палки нательные рубахи и размахивали ими наподобие белых флагов.

Все произошло быстро. Пальба прекратилась так же внезапно, как и началась. Только слышались в притихшей Цапельке выкрики команд, стоны раненых да рокот моторов. А через минуту, заслышав русскую речь, из подвалов, из землянок, вырытых на огородах, из ям, в которых еще недавно хранили картофель, из развалин стали выбираться уцелевшие жители. Что тут началось! И слезы, и крики радости, и рвущиеся из сердца слова благодарности…

— Наши пришли! Наши!!

Мальчишки, ошалелые от радости, носились как угорелые, лезли на танки, помогали собирать оружие, сновали среди партизан. Девушки и женщины, уцелевшие от угона в Германию, со слезами на глазах обнимали, целовали бойцов и партизан. Седая женщина в чиненых валенках, в старом легком пальтишке, в сбитом набок сером дырявом платке стояла на углу, держась за выступ стены, и осеняла крестным знамением и танкистов, и партизан, и боевые машины, шепча беззубым ртом слова молитвы.

Пленных тем временем группами и в одиночку сгоняли на площадь, где около кирпичного дома, бывшей конторы совхоза, на широкой потемневшей перекладине висели казненные. Их было пятеро. Седой щуплый старик с всклокоченной заледенелой бороденкой, запорошенной снегом, двое пожилых мужчин в промасленных железнодорожных спецовках, молодая рослая, полногрудая женщина и вихрастый мальчишка лет тринадцати. Все были босые, со следами пыток, с кровоподтеками на лицах. У женщины, почти обнаженной, на посинелом замерзшем теле темными длинными рубцами синели следы ударов, а на левой груди виднелись большие широкие раны. Выступившая алая кровь так и застыла темными рубиновыми капельками. У каждого висела на груди фанерка, на которой черными буквами было выведено: «Партизан». Старик и парнишка были свои, местные, а мужчины и девушка — никому не известные, поговаривали, что они разведчики, засланные из осажденного Ленинграда.

Пленные, стараясь не глядеть на казненных, отводили глаза, кучно топтались, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Над ними струился чуть заметный пар.

Капитан Шагин, расстелив на броне танка карту, водил по ней пальцем и что-то пояснял командиру партизанского отряда, человеку высокорослому, богатырского сложения, с русой подстриженной бородкой. Тот согласно кивал, а сам все искоса поглядывал на сани, в которые складывали трофейные немецкие винтовки, автоматы, тесаки. Отдельно клали гранаты с длинными деревянными ручками. Оружия в отряде маловато, а тут сразу столько привалило! Молодые партизаны, с автоматами на груди, весело переговаривались, толпились вокруг саней.

«Тридцатьчетверка» Кульги стояла чуть в стороне, на краю площади, возле кирпичных развалин. Галия, открыв люк, сухими глазами смотрела на повешенных. Они тихо качались под напором ветра. Галия еще не остыла от боя. Еще видела перед глазами вздыбленную разрывами землю, дым и пламя горящих бронетранспортеров, грузовиков, скрежет раздавленных пушек, бегущих, падающих вражеских солдат… И теперь перед нею чуть покачивались заледенелые трупы казненных. Мингашева закусила губу, чувствуя, как тает в груди радость победы, а на смену приходит горькое ощущение собственной вины, словно именно она запоздала, задержалась, прикатила на танке слишком поздно и не успела, не вызволила их. А они, наверное, ждали и надеялись до самого последнего мгновения. Редкие колючие снежинки падали на разгоряченное лицо Мингашевой и тут же таяли.

— Не успели, — грустно произнесла она.

Из-за развалин к площади торопливо бежала женщина, словно боялась опоздать. Без платка, русые волосы всклокочены, космами развевались у нее за спиной. Лицо у нее было какое-то странное, черное, костлявое и тяжелое, словно отлитое из чугуна, только глаза воспаленно, неестественно блестели. Она бежала широко, по-мужски, стремительно врезалась в толпу, и местные жители как-то спешно перед ней расступались.

Женщина, не меняя шага, свернула к повешенным. Подбежав, остановилась, обхватила двумя руками ноги мальчишки, прижалась к ним лицом, и над площадью, над толпой, заглушая говор и рокот моторов, взвился ввысь ее жалобный, отчаянный крик:

— Ми-ишень-ка-а!! Мой мальчик!! Единственный!..

И вдруг она смолкла, словно где-то внутри у нее оборвалась натянутая струна. Секунду-другую смотрела невидящими глазами на жавшихся, притихших пленных, что-то пытаясь понять. Потом перевела тяжелый свой взгляд на сани, на которые горой складывали немецкое оружие.

— А-а, убийцы!..

Длинными прыжками она подскочила к саням, схватила немецкий автомат с длинным рожком. Неумело приставила его к животу, направляя дуло на пленных. Гитлеровцы в страхе отпрянули от нее, сжались, парализованно следя за женщиной.