Время взрослой веры. Как сохранить связь с вечностью

Владимир Легойда: Сложного человека, такого, каким его увидело христианство, наверное, в литературе лучше всего описал Достоевский, как одновременно высокого и низкого, ангела и дьявола, любящего и ненавидящего. Но Достоевский не просто описывает такого человека, он ищет для него точку опоры. Фактически в каждом своем произведении. Даже в таком небольшом, но предельно значимом, как «Мальчик у Христа на елке».

Достоевский не стоит на позиции Мити Карамазова – «страшно широк человек, я бы сузил». (Риски такой позиции, мне кажется, Богомолов чувствует у тех, на кого он смотрит.) И Достоевский не говорит, что высокое и низкое, ангельское и дьявольское – само по себе ценность, которую мы должны беречь. Нет, что-то в нас обязательно преобладает. По мысли Ивана Карамазова (в пересказе другого героя романа, Миусова), при очевидном преобладании дьявольского дело закончится антропофагией: «Нет добродетели, если нет бессмертия». Говорит Иван, которому старец Зосима на это замечает: «Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!»

Каков же сложный человек христианства?

Владимир Легойда: Христианство никогда не исходило из равенства и неразрывного существования добра и зла. Хотя очень много древних философских и религиозных систем остаются в границах дуализма, христианство, конечно, не дуалистическая религия, не гностицизм, широко распространенный в Римской империи в последние столетия Античности.

Христианство формировало, призывало к жизни не столько «сложного», сколько «нового человека». «Нового» в противоположность «ветхому». Об этом – Нагорная проповедь и все Евангелие. Не про сакральность сексуальности, а про жертвенность подлинной любви.

Христианство не только никогда не исходило из равенства добра и зла. Но в созданном Богом мире – для христиан это принципиально – зла нет. Зло не имеет собственной онтологии, оно лишь паразит добра. И возникает как результат свободной воли человека, его выбора. Поэтому и сложность человека в христианстве задается не сосуществованием темного и светлого, а как раз свободой воли. Если хотите, тайной свободы воли. О чем, кстати сказать, тот же Федор Михайлович гениально написал в «Легенде о Великом Инквизиторе».

Разговоры вдогонку

О проблематике гендера и богословских ответах

Владимир Легойда: Вся проблематика гендера, ЛГБТ и пр. тоже требует от нас какого-то более глубокого и сложного переосмысления этих тем. Я ни в коем случае не имею в виду отказа от каких-то позиций. Но более внятный и аргументированный проговор этих позиций нужен. Из уст христиан часто можно услышать отрицание гомосексуализма по причине неестественности этого. Аргумент понятен, но, мне кажется, куда важнее помнить, что в Священном Писании это названо грехом. И не по причине неестественности или физической невозможности этого. Я понимаю, что среди людей, которые исповедуют гомосексуальные взгляды и практикуют такое поведение, очень много таких, которые встают на эту позицию просто потому, что она им ценностно и культурно близка. Это не вопрос физической способности или неспособности к такого рода отношениям, а вопрос именно ценностной установки людей.

И поэтому аргумент «Ой, это неестественно, нормальный мужчина (или женщина) в такие отношения не вступают», он не главный для христиан, главный аргумент для нас в том, что это грех. Мы же не говорим, что тот, кто спит с чужой женой, поступает неестественно, но говорим, что это грех. И Господь сказал нам, что этого делать нельзя.

Наша аргументация глубже, чем «ой, это неестественно, ой, это не приводит к деторождению». Мы говорим этому «нет», потому что есть некая именно религиозная и культурно-религиозная оценка этого. Это грех, такой же, как измена, воровство, убийство.

Но мы понимаем, что можно создать такую ценностную шкалу, где многое из того, что христиане считают грехом, грехом считаться не будет. Поэтому здесь нужно какое-то более сложное осмысление.

И я уверен, что от каких-то сегодняшних вопросов и проблем не удастся просто отмахнуться. Мол, и так понятно, что это плохо. Не удастся, потому что наши дети, внуки и правнуки будут расти изначально в другой культурной среде. И это и будет настоящим вызовом для них.

У христианина всегда есть вызов – вызов язычества, атеизма. А нынешний вот только сейчас выкристаллизовывается. Потому что придет к тебе ребенок и скажет: «А почему я должен быть только мальчиком или только девочкой?»

И если этот вопрос тебе задан, значит, у ребенка он уже возник. А ответы, которые у нас существовали раньше, недостаточны. Потому что они не предполагали такого вопроса. И его и не могло быть раньше. И отмахнуться, сказать, что это глупый вопрос, нам тоже не удастся.