Время взрослой веры. Как сохранить связь с вечностью

У всякого, кто учился в университете (особенно на гуманитарных факультетах), есть свой миф Европы. Безусловно, положительный. Европа Стендаля, Джойса, Фейхтвангера для нас гораздо больше того, что декларируется сейчас ее политиками и идеологами в качестве идеологических мод, навязанных правил поведения, и того этического рейха, о котором так радикально говорит Богомолов. Вы, комментируя манифест, написали в Telegram-канале, что европейская культура продолжает стоять на трех китах – Афины (философия), Рим (право) и Иерусалим (христианство).

Владимир Легойда: Мысль не моя, конечно, это общеизвестно. Западная культура покоится на двух больших ценностных основаниях – античность и христианство. И все, что сегодня происходит в Европе, корнями уходит (или до недавнего времени уходило) туда. Общеизвестно, что если в эти основания вглядеться, то можно увидеть три опоры – Афины (философия, наука и искусство), Рим (право и государственность, патриотизм), Иерусалим (христианство). До XVIII–XIX веков Европа довольно прочно стояла на этих опорах. Но в текстах вроде того же «Заката Европы» Шпенглера уже замечено движение тверди. Сегодня мировоззренческо-философские основания Европы меняются.

И христианское, «иерусалимское» основание Европы теряет свою твердость. С Возрождения и уж тем более с Нового времени христианство перестает быть там доминирующей культурной и общественной силой. Сложно не заметить в XVIII веке, веке разума, вытеснение официальной церкви на периферию общественной жизни. Не говоря уже о более позднем времени.

И сейчас бросается в глаза приверженность, например, французской интеллигенции антиклерикальности. Хотя есть прекрасный, включенный в университетские программы «французский Достоевский» – Жорж Бернанос…

Владимир Легойда: Да, но, соотнося любую другую культуру с европейской, мы, конечно, соотносим ее прежде всего с этими основами. И в таком сравнении сразу, например, становится заметна особенность русской культуры, где, во-первых, наследование античности никогда не было результатом прямой территориальной или языковой преемственности, во-вторых, христианство было воспринято в его восточном, православном варианте, и, в-третьих, закон всегда был вторичен по отношению к благодати – не только в богословском, но и в общекультурном смысле. Вспомним хотя бы знаменитое «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (XI в.). Другое дело, что вторичность закона у нас балансировалась тем, что человек, стремящийся жить по благодати, и закон нарушать не станет…

Читая лекции иностранным студентам по курсу «Введение в русскую культуру», я обычно поясняю им эти особенности нашей культуры вопросом: «Тебя как судить, по закону или по совести?» Русский человек всегда ответит: по совести. Немец (публицистически обобщаем: европеец) – по закону. А американец скорее всего не поймет вопроса (потому что американская правовая культура в каком-то смысле исходит из тождества права и морали). Хотя римская культура, включая право, в конце концов пришла и к нам – с Петром I, но тут «похищение Европы» случилось сильно позже и проходило совсем по другим сценариям.

Превратится ли ЛГБТ в кита?

Что с этими тремя китами происходит сейчас? Вы, комментируя текст Богомолова, написали, что «оторваться от них совсем пока не получается: через отрицание нередко утверждается отрицаемое. Но уж больно хочется оторваться»…

Владимир Легойда: Европа, конечно, очень разная. Европа Италии отличается от Европы Франции, и обе они – от Европы Германии. И говоря «Европа – это…», мы уже упрощаем.

Но общие тенденции жизни в столь разных европейских странах все-таки есть. И Европа не только разнится, но и меняется. И у этих изменений есть некоторый общий вектор. По-моему, он автором увиден более-менее точно.