Время жестоких снов

Нам удалось. Мы не получили по пуле. Те, посвистывая над парком, заняты были другими делами. Мы добрались до нашей воронки и скатились на самое ее дно, причем я рассадил себе локоть о кусок бетона, изображая в этот день «Рэмбо: Первая кровь»[74].

– Анализа, – выдохнул я. – Что ты тут делаешь? Срань господня, девушка! Откуда ты тут взялась?

Анализа пригнулась, стиснула голову поцарапанными коленками, собрала вокруг задницы остатки юбки и разревелась на всю мощь.

Индюк сплюнул и устроился на трофейном сиденье от унитаза. Я тоже сплюнул, но в найденный на дне воронки кусок газеты. С одной стороны было напечатано: «ЩЕ БАСТУЕТ ФА», с другой: «РИ СЕБЕ НЕМНОГО РО». Тогда я подарил себе немного роскоши и прилепил заплеванную бумагу к окровавленному локтю: РО снизу, ФА сверху. Анализа продолжала реветь.

– Ну, Аня, – сказал я. – Перестань. Все уже хорошо. Не бойся, мы не бросим тебя одну. Как закончится эта херня, проведем тебя домой.

Анализа зарыдала еще громче. Я печально покачал головой.

Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мама, которой я не знал, родом из Плоцка, откуда и сбежала через «зеленую границу» в ФРГ. Она была тогда на ранних сроках беременности Анализой, а беременности не хотела и ни за что не получила бы паспорт или свидетельство Курии. Оказалась в Шнайдемюль, прежней Пиле. Тут, в судорожных поисках врача-абортера, она познакомилась с одним немецким инженером; трах-бах, полюбили друг друга, поженились и решили сохранить девочку. Инженер скоро получил арбайт[75] в Остпройссен[76], а потом перевелся в Сувалки и начал работать на нашем «Хольцкомбинате». Странным он был мужиком, этот инженер, влюбленный во все польское; якобы даже подавал на польское гражданство, но не получил его, поскольку был евангелистом. Считал Польшу богоизбранным местом, страной и народом с великой исторической миссией, и вообще, «нох ист Полен нихт ферлорен»[77], ур-р-ра. Серьезный такой был у него, говорю вам, пунктик на этой теме. Поэтому после перевода в Сувалки он отдал дочку в польскую школу. Аусгерехнет в нашу школу, в гимназию Святого Духа. Дочка, естественно, номинально была католичкой. Полностью звалась она Аннелизе Будышевски, но все ее называли Анализа. Мать Анализы, которую я не знал, умерла в 1996 году во время эпидемии холеры, завезенной румынами. Помните, тогда примерно шестьдесят тысяч человек умерло от этой холеры, которую называли «Чаушеску» или «Дракула». Тех, кто заболел и выжил, юморно называли «дупа боли», что по-румынски означало «выздоровел»[78]; с тех пор это стало популярным названием выздоравливающего.

Рядом с воронкой разорвалась мина. Анализа пискнула и сильно прижалась ко мне, так вцепившись в мои руки, что я не мог отряхнуть землю, полетевшую мне на голову.

– Ну, все хорошо, хорошо, Аня, – сказал я, скрипя песком на зубах. Анализа тихонько всхлипывала.

Индюк, надев наушники моего уокмена, нырнул в разноцветные спагетти кабелей разбитого телефонного коллектора. Высунув кончик языка, он копался там, дергал провода и тыкал в соединения вынутой из кармана отверткой. Индюк одержим электроникой, это его хобби. У него просто невероятный врожденный талант к таким вещам. Он может исправить и смонтировать что угодно. Дома у него есть коротковолновая станция и самопальная стереосистема. Он тысячу раз исправлял и усовершенствовал мой «Сони» и мой «Кэнвуд». Индюк, думаю, мог бы и в песок ввернуть лампочку так, чтобы она засветилась. Я лишь диву даюсь ему – сам я в технике абсолютный чайник, даже «жучок» на пробку не могу поставить. Оттого-то у нас с Индюком союз: он подсказывает мне на матеме и физике, а я ему – на польском и истории. Этакая малая сельская самопомощь, «Консалтинг Компани ЛТД».

Парк снова начал сотрясаться от взрывов, Фрайкор обрушил на фронт литвинов все, что имел: минометы, безоткатные орудия, ракеты. Сортир, куда то и дело прилетало, серьезно уменьшился в размерах. Дым полз по земле, втекал в нашу воронку, давил.

– Анализа?

– Да?

– Ты была в парке, когда началось?

– Нет, – всхлипнула она. – Я шла в школу и… меня схватили… И затянули в парк… в кусты…

– Все, все, Аня. Все хорошо. Не плачь. Теперь ты в безопасности.

Хрен там.

В западной части парка взлаяли ручные пулеметы, грохнули гранаты. С обеих сторон раздались боевые крики.

– Форвартс! Готт мит унс!!![79]

– Лету-у-ува!!!

Этого еще не хватало. Обоим воюющим сторонам пришла в голову одна и та же мысль, и мыслью этой было наступление. Что хуже, какой-то доморощенный Гудериан[80] из Фрайкора решил вести свой блицкриг прямо на нашу воронку, чтобы ударить шаулисам во фланг.

Мы прижались к земле, распластались, словно насекомые, между плитами и арматурой.

– Фойер фрай! – орал кто-то у самой воронки. – Фердаммт нох маль, фойер фрай! Шиесс дох, ду хуренсон![81]

Дальнейшие вопли заглушила яростная серия из М-60 – так близко, что я слышал, как гильзы градом сыплются на бетон. Кто-то крикнул, ужасно крикнул. Только раз – и сразу утих. Сапоги скрежетали по бетонной крошке, гремела канонада.