Время жестоких снов

– Не мешай. Пришли, как я и говорил, саддукеи и эти… ну… мытари к Амброзию и сказали: «Воистину, святой муж, совершает ли грех еврейка, которой римские легионеры насильно сняли трусы?». А Амброзий нарисовал на песке круг и крест…

– Что?

– Не перебивай. И сказал святой: «Что тут видите?» «Воистину, видим крест и круг», – ответили мытари. «Тогда воистину говорю вам, – сказал Амброзий, – что се доказательство, что не совершает греха ваша женщина, и лучше ступайте себе в дома ваши, мытари, потому как не без вины и вы, и не судите, дабы не судимы вы были. Ступайте себе, поскольку воистину говорю вам – сейчас возьму камень и кину в вас тем камнем». И ушли мытари в большом стыде, поскольку согрешили они, очерняя оную женщину. Поняла, Анька?

Анализа перестала рыдать и прижалась ко мне. «Спасибо тебе, святой Амброзий», – подумал я.

– А теперь, – я встал, расстегнул штаны и вылез из них, – снимай свою порванную юбку и надевай мои «Ли». Черта с два твой отец помнит, в чем ты была, когда выходила из дому. Ну, давай.

Я отвернулся.

– А об этом, – добавил, – забудь. Ничего такого не было, поняла? Это был сон, Анализа. Все это – просто сон, дурной сон, этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы. Поняла?

Анализа не ответила, только сильно прижалась ко мне. Индюк некоторое время смотрел на нас со странным выражением лица, а потом вернулся к своим кабелям и соединителям. Он как раз отрегулировал уоки-токи так, что теперь слышался оживленный диалог, прерываемый пиканьем «конца связи», которое звучало так, словно собеседники заканчивали каждую фразу, отрыгивая в микрофон.

Я, преодолевая отвращение, стащил с шаулиса не слишком-то измазанные кровью штаны и натянул на себя. Они падали с меня, поэтому я сел и взялся регулировать пояс. Индюк оставил в покое радиостанцию, вытащил из набитых карманов своей куртки небольшое радио и странно выглядевшее оборудование. Включил радио – раздалась церковная музыка, что означало: это польская станция. Я не стал протестовать. Музыка не была громкой, а вокруг вот уже некоторое время не слышалось ни выстрелов, ни криков.

Анализа, присев, вытирала теперь платком лицо и руки. Индюк подсоединил странное оборудование к торчавшим из земли кабелям, положил рядом уоки-токи и наушники от моего уокмена. Снова принялся морочиться с радио – слышалось потрескивание и визги, обрывки мелодий и статика.

– Слушайте, – сказал он вдруг. – Аусгерехнет, я поймал Варшаву. Что-то там происходит. Какой-то движ или что.

– Наверняка синагогу жгут, – выплюнул я скрипевший на зубах песок. – Как всегда. Было бы о чем переживать.

– Или церковь жгут, – отозвалась Анализа. – Как в Лодзи. В Лодзи сожгли церковь. Те, ну… говорили в телевизоре. Как их называли? Ага, Кирилл Росияк и Мефодий Прухно.

– Именно. Бросай Варшаву, Индюк, лови Гданьск или Крулевец. Узнаем, что на фронте. Мне надоело сидеть в этой воронке, и еще я до чертиков проголодался.

– Ну, – сказала Анализа. – Я тоже…

– Тихо, – сказал Индюк, наклоняясь над радио. – Это не то. Это что-то другое. Какая-то демонстрация.

– Говорю же, церковь.

– А есть в Варшаве церковь?

– Вчера точно была. Потому что шел дождь.

– Тихо, говорю. В Варшаве, в районе Урсус, демонстрация перед «Интернэшнл Харвестер». Типа, куча людей. О, как раз Марчин Кениг говорит.

– Марчин Кениг? – Анализа поправила на себе мои «Ли» и подкатила штанины. – Его уже выпустили из тюрьмы?

– Вот ты глупая, Анализа, – сказал Индюк. – В тюрьму его сажали еще при Союзе, а теперь он полгода этот, как его, предводитель Руха. Каписчо?[86]

– Си[87], – кивнула Анализа, но я знал, что она гонит. Не могла она каписчо, потому что этого никто не каписчо.

– Индюк, сделай погромче, – сказал я. Мне, понимаете ли, было интересно, что может сказать Марчин Кениг. В последнее время много говорили о Марчине Кениге.

– Громче? – спросил Индюк. – Хочешь громче, Ярек?

– Я ведь, аусгерехнет, и говорю. Ты что, оглох?

– Ну, тогда прошу.

И в этот момент Марчин Кениг заорал на весь парк. Отовсюду. Со всех сторон. На весь парк, на стадион и кто знает, не на весь ли город. Индюк засмеялся, похоже, весьма собой довольный.

– Шайссе! – крикнул я. – Что это?

– Колонки стадиона, – похвастался Индюк. – Я добрался до них через централку. Соединил…

– Выключи это, зараза!

– Ты хотел громче, – снова засмеялся наш умелый электротехник. – Так вот тебе громче. Пусть все слушают. Не бойся, Ярек. Кто просечет, что это из нашей воронки? Лучше послушай, что этот чувак говорит.

Я послушал.

– У меня был сон! – крикнул вдруг Марчин Кениг, а толпа, собравшаяся под фабрикой «Интернэшнл Харвестер» в Урсусе, орала и рычала. – У меня был сон![88]

Стрельба смолкла, ударило еще несколько одиночных выстрелов, где-то громыхнула мина, протарахтел вертолет. А потом все стихло. Весь город. Были только Марчин Кениг и толпа, собравшаяся под «Интернэшнл Харвестер».