Время жестоких снов

Зато в кармане мундира у него оказалось сложенное вчетверо письмо. Конверт был тут же, без марки, но адресованный – кто бы мог подумать! – в Польшу, в Краков. Кому-то, кто звался Марылей Войнаровской.

Я заглянул на секундочку в письмо. Потому что шаулис был мертвым, а письмо не отослал. Я заглянул туда на секундочку. «Ты мне снилась». Так писал шаулис. «Это был очень короткий сон. Сон, в котором я стою рядом с тобой и прикасаюсь к твоей руке, а твоя рука такая теплая, Марыля, такая мягкая и теплая, и тогда я там, в своем сне, подумал, что люблю тебя, Марыля, потому что я и правда тебя люблю…».

Я не стал читать дальше. Как-то не испытывал необходимости узнать, что там дальше, да дальше там особо и не было ничего – только подпись в конце страницы: «Витек». Витек, не Витаутас.

Я вложил письмо в конверт и спрятал в карман. Подумал, что, может, отошлю это письмо, отошлю его Марыле Войнаровской в Краков. Потрачу злотый на марку и отошлю это письмо. Как знать, может, оно дойдет до Марыли Войнаровской. Как знать. Может, дойдет. Хотя, говорят, много писем исчезает на границе во время проверки почтовых вагонов.

Индюк, сидя посреди кабелей, словно баклан в гнезде, копался в уоки-токи, из которого доносились свист, треск и обрывки разговоров.

– Оставил бы ты это, – сказал я, чувствуя накатившую злость.

– Тихо, – сказал Индюк, прижимая наушники от уокмена к уху. – Не мешай. Я ловлю частоту.

– Да на кой хрен, – не выдержал я, – ты ловишь частоту? Жопу свою лови, если уж нужно тебе что-то ловить, кретин ты несчастный. Пищишь, сука, и пищишь: если кто услышит, то бросит нам сюда гранату!

Индюк не ответил; склонившись, он продолжал копаться в кабелях телефонной станции. Над воронкой пели пули.

Анализа похныкивала. Я сел рядом и обнял ее. Так ведь нужно, правда? Она такая маленькая и беззащитная в этой паршивой воронке, в сраном парке Короля Собесского, где вокруг идет сраная война.

– Ярек? – хлюпнула Анализа носом.

– Что?

– У меня трусов нет.

– Что?

– У меня трусов нет. Отец меня прибьет, если я вернусь без трусов.

Ха, не исключено. Инженер Будишевский славился железной рукой и железной моралью. На этом у него был просто пунктик – кажется, я уже упоминал об этом. Я представил себе Анализу в гинекологическом кресле у доктора Здуна, который должен дать диагноз насчет ее девства. Доктор Здун, вот уже некоторое время зарабатывавший не тем, чем раньше, поднялся на такого рода справках, поскольку без таких справок начинались сложности с церковным браком, а если девушка была несовершеннолетней, она могла оказаться в исправительном доме в Ваплеве. А левые справки, как я слышал, стоили шесть тысяч злотых. Целое богатство.

– Аня?

– Да?

– Сделали тебе что-то? Прости, что спрашиваю, знаю, что хрен мне до этого, но…

– Нет. Они ничего мне не сделали. Стянули с меня трусики и… прикасались ко мне. Ничего больше. Они боялись, Ярек… Прикасались ко мне, и постоянно оглядывались, и не откладывали свои автоматы…

– Тихо, Аня, тихо.

– …воняли страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет здесь, в этой яме, тем, что остается после взрыва… И тем, чем воняют мундиры, знаешь, чем-то таким, от чего слезятся глаза. Я этого не забуду… это мне ночами будет сниться…

– Тихо, Аня.

– Но они ничего мне не сделали, – прошептала она. – Ничего. Один хотел… Весь трясся… Ударил меня. По лицу меня ударил. Но они бросили меня и убежали… Ярек… Это уже не люди… Уже нет.

– Это люди, Аня, – сказал я убежденно, прикоснувшись к письму, которое шелестело у меня кармане.

– Ярек?

– Что?

– Сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?

Девчонка и правда была не местная. Евангелистско-неофитское влияние инженера Будышевски совершенно убило в ней инстинкт самосохранения.

– Нет, Аня. Ничего не говори ксендзу.

– Даже на исповеди?

– Даже. Анализа, ты что, спала на религии или как? Исповедоваться нужно в грехах. Если ты что-то украдешь или если станешь поминать имя Господа всуе. Если не будешь почитать отца своего. Но там не написано, что нужно исповедоваться, если кто-то силой стянет с тебя трусики.

– Э-э, – неуверенно протянула Анализа. – А грех нечистоты? Да и что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что ты и твой отец – вы в душе атеисты, глухие и слепые, как-то так… Что ты не… Как он это там говорит? А, да, что ты – не подобие Божье. Нет, я должна исповедоваться… А отец меня убьет.

Анализа свесила голову и снова принялась всхлипывать. Что ж, выхода не было. Я задушил в себе гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина, который сидит рядом с женщиной в воронке от бомбы, должен о ней заботиться. Успокоить ее. Дать ей почувствовать себя в безопасности. Верно же? Я ведь прав, да?

– Анализа, – сказал я жестко. – Ксендз Коцюба дурак и гребаный фармазон. Сейчас я докажу тебе, что разбираюсь в катехизисе и Писании. Ведь сказано в… послании Амброзия к ефесянам…

Анализа перестала плакать и теперь смотрела на меня с открытым ртом. Выхода не было. Я дальше погнал по Амброзию.

– Сказано, – молол я, корча умное лицо, – что пришли кадуцеи…

– Разве не саддукеи?