Время жестоких снов

– У меня был сон, а во сне том наступил день, день истины! День, когда истиной, очевидной и понятной для всех, стало то, что мы все братья, что мы равны друг другу! День, когда мы поняли, что нет границ, что границы – не что иное, как только линии на картах ничего не значащей бумаги! День, когда мы извергли из наших душ яд ненависти, каким поили нас многие поколения! И вот он приближается, этот день, братья!

Толпа кричала, гудела, шумела. Кто-то хлопал. Кто-то пел «Мы все преодолеем». Кто-то скандировал: «Юден раус!»[89] Кто-то свистел.

– У меня был сон, и в моем сне этот мир сделался наконец-то Царством Божьим на земле! У меня был сон, и истинно говорю вам, братья: это был пророческий сон! В этом сне люди всех рас, верований, убеждений, цвета кожи и национальностей протягивали друг другу руки и пожимали их! Стали братьями!

Над парком все еще вставал дым, но дым этот, казалось, редел, словно его прогонял многократно усиленный голос Марчина Кенига, гремящий из колонок стадиона с ничего не значащим названием, в парке с ничего не значащим названием. Над городом с ничего не значащим названием вдруг засияло солнце. Так мне показалось. Но я мог и ошибаться.

– У меня был сон! – крикнул Марчин Кениг.

– У меня был сон! – ответила толпа. Не вся. Кто-то пронзительно свистел.

– Прочь! – крикнул кто-то. – Прочь на Кубу!

– Нам говорят, – кричал Марчин Кениг, – что настала эра свободы, всеобщего счастья и благополучия. Приказывают нам работать, есть, спать и срать, приказывают нам кланяться золотому тельцу под музыку, что льется в наши уши! Нас запутали в сеть приказов, запретов и повелений, которые должны заменить наши совесть, разум и любовь! Они желают, чтобы мы стали скотом, который доволен огражденным пастбищем, скотом, который радуется даже проволоке под напряжением! Приказывают нам убивать, говоря: «Deus vult»[90]. Окружили нас границами, которые пролегают по нашим городам, нашим улицам и нашим домам! Границами, которые пролегают по нашим душам! Но хватит! Мы говорим: «Нет!» Потому что я видел сон! Сон о том, что эра ненависти уходит в беспамятство! Что близится новая эра, Эра Исполнения Мечтаний!

Толпа кричала.

– У меня был сон! У меня…

И вдруг Марчин Кениг замолчал, а из громкоговорителей ударил перепуганный рев толпы; что-то лопнуло, кто-то неподалеку от микрофона крикнул: «Господи боже!», и еще кто-то заорал: «Врача-а-а-а!»

Снова что-то заскрежетало в колонках.

– Оттуда стреляли, оттуда… С крыши… – крикнул кто-то нервным, рваным голосом.

А потом наступила тишина.

Тишина была в радио Индюка, и тишина была в парке Короля Собесского. Я подозревал, что тихо было и на площади перед фабрикой «Интернэшнл Харвестер» в Урсусе.

Через какое-то время радио Индюка снова заиграло – и играло оно теперь фортепианную музыку. Некоторое время ноктюрн лился из колонок стадиона «Остмарк Спортферайн», но Индюк почти сразу разорвал свои сложные соединения, и теперь уже играл только его микроскопический динамик.

Анализа не плакала. Сидела, опустив голову, в абсолютной тишине, а потом посмотрела на меня. Смотрела долго; я знал, что она хочет о чем-то спросить. Индюк тоже молчал и тоже смотрел на меня. Возможно, он тоже хотел о чем-то спросить.

Не спросил.

– Шшит[91], – сказал он наконец.

Я не стал комментировать.

– Но фьюче[92], – добавил он через миг. Этого я тоже не прокомментировал.

Мы сидели в воронке еще какое-то время. Вокруг царила тишина. Замолчали моторы улетевших литовских вертолетов, стихли вой «скорых» и крики патрульных отрядов, которые прочесывали северный край парка. Не пойми когда наступил вечер.

Мы вылезли из воронки. Было тихо, веял спокойный вечерний бриз, освежая, но не остужая, как какой-нибудь «Олд Спайс». Мы пошли, обходя трупы, горящие машины, дыры в асфальте и завалы битого стекла.

Мы прошли по мостику через Черную Ганчу. Река, как нам казалось, в тот вечер воняла значительно сильнее, чем обычно.

«Макдональдс» работал.

На улицах было пусто, но изо всех окон доносились MTV, «Джукбокс» и «Радио Москва». Группа «Эйприл, Мэй, Дикей» исполняла свой последний хит из альбома «Болезнь разума»:

Hail, we greet you
We, children of the past
Those about to die
In our rags of light,
translucent and pale
Hail!

Попрощались мы на Новом Рынке. Говорили мало. Хватило обычного: «До завтра», «Щюс», «Ариведерчи». Ничего больше.

На моей улице было пусто. Новаковский успокоился, играл на пианино Брамса – громко, словно решил заглушить MTV, доносившееся из соседских окон.

Hail!
You’ve come at last
Not a minute too late
Hail, long awaited Age
Age of Hate!

Больше в тот день ничего не случилось.

Ну, разве что вечером пошел дождь, а вместе с каплями воды с неба упали тысячи маленьких зеленых лягушек.

Больше – ничего.

Перевод Сергея Легезы

Мария Галина. Привет, старик!

– Ты чего, мужик? – спросил Сергей Степанович.