Время жить и время умирать

Еще полчаса ожидания – и двери наконец открылись. Они пошли к выходу. Над дверями помещались маленькие замаскированные лампочки. Снаружи ступени лестницы заливал лунный свет. С каждым шагом Элизабет менялась. Словно пробуждалась от летаргии. Тени в глазницах исчезли, свинцовая серость растаяла, медные искры заиграли в волосах, кожа вновь стала теплой, засветилась, жизнь вернулась – кипучая, полнокровная, сильнее прежнего, вновь обретенная, не утраченная, драгоценнее и ярче на то краткое время, когда ощущалась именно так.

Они стояли возле бомбоубежища. Элизабет глубоко дышала. Двигала плечами и головой, как животное, выпущенное из клетки.

– Эти массовые могилы под землей! – сказала она. – Как я их ненавижу! Там просто задыхаешься! – Она резко отбросила волосы назад. – Развалины по сравнению с ними – утешение. Над ними, по крайней мере, небо.

Гребер посмотрел на нее. От нее веяло чем-то необузданным, порывистым, когда она стояла вот так у огромной, голой бетонной громады, лестницы которой словно бы вели в ад, но ей только что удалось спастись оттуда.

– Пойдешь домой? – спросил он.

– Да. Куда же еще? Бродить по темным улицам? Хватит, набродилась.

Они пересекли Карлсплац. Ветер обнюхивал их, как огромная собака.

– Ты не можешь уехать? – спросил Гребер. – Несмотря на все, что говоришь?

– Куда? У тебя есть на примете комната?

– Нет.

– Вот и у меня тоже. Тысячи людей остались без крова. Как я уеду?

– Верно. Теперь уже поздно.

Элизабет остановилась.

– Я бы не уехала, даже если б могла. Ведь тогда я бы вроде как бросила отца в беде. Разве тебе непонятно?

– Понятно.

Они пошли дальше. Греберу она вдруг надоела. Пусть делает что хочет. Он устал, изнервничался, и внезапно ему показалось, что сейчас, в этот самый миг, родители ищут его на Хакенштрассе.

– Мне пора, – сказал он. – Встреча у меня, уже опаздываю. Доброй ночи, Элизабет.

– Доброй ночи, Эрнст.

Секунду он смотрел ей вслед. А она быстро исчезла в ночи. Надо было проводить ее до дома, подумал он. Правда, без угрызений совести. Вспомнил, что и в детстве терпеть ее не мог. Торопливо отвернулся и зашагал на Хакенштрассе. Но ничего там не нашел. Безлюдье. Только луна да странная, парализующая тишина свежих развалин, словно висящее в воздухе эхо безмолвного крика. В давних развалинах тишина совсем другая.

Бёттхер уже ждал на ступеньках ратуши. Над ним поблескивала в лунном свете бледная морда водостока.

– Что-нибудь выяснил? – еще издалека спросил он.

– Нет. А ты?

– Тоже ничего. В больницах их нет, фактически наверняка. Я почти все обошел. Ох, братишка, чего только там не увидишь! Женщин и детей все ж таки с солдатами не сравнить! Идем, тяпнем где-нибудь пивка.

Они пересекли Гитлерплац. Топот сапог гулко отбивался от стен.

– Опять днем меньше, – сказал Бёттхер. – Ну, что делать-то? Отпуск скоро кончится.

Он открыл дверь пивной. Сели они за столик у окна. Шторы были тщательно задернуты. Никелированные краны стойки поблескивали в сумраке. Судя по всему, Бёттхер здесь не впервые. Хозяйка, не задавая вопросов, принесла два стакана пива, а он проводил ее взглядом. Пышнотелая, так бедрами и покачивает.

– Сижу тут один, – сказал он. – А где-то в другом месте сидит моя жена. Тоже одна. По крайней мере, надеюсь! С ума ведь сойти можно, верно?

– Не знаю. Я бы уже рад был, если б знал, что родители где-то сидят. Все равно где.

– Н-да. Родители – это не то что жена. Без них можно обойтись. Здоровы – и хорошо, порядок. Но жена…

Они заказали еще по стакану пива, распаковали свой ужин. Хозяйка сновала возле столика. Смотрела на колбасу и на жир:

– Хорошо живете, ребята!

– Да, живем, – отозвался Бёттхер. – У нас есть полный отпускной пакет с мясом и сахаром! Не знаем, куда его деть. – Он отхлебнул пива и с горечью сказал Греберу: – Тебе-то легко. Сейчас вот заправишься, а потом выйдешь отсюда, снимешь шлюху и забудешь о своей беде!

– Ты тоже так можешь.

Бёттхер покачал головой. Гребер с удивлением взглянул на него. Столько верности он от старого солдата не ожидал.

– Слишком они тощие, приятель, – объяснил Бёттхер. – Весь ужас в том, что меня как магнитом тянет лишь к очень дебелым женщинам. На других мне прямо-таки смотреть тошно. Тошно – и все тут. С тем же успехом можно лечь в постель с вешалкой. Только очень дебелые женщины! Остальные не для меня.

– Так ведь вот одна такая. – Гребер кивнул на хозяйку.

– Ошибаешься! – Бёттхер оживился. – Тут есть еще большущая загвоздка, приятель. То, что ты видишь, этакий студень, мягкий жир, в котором можно потонуть. Дебелая особа, пышная, хороша, согласен – но сущая перина, а не двуспальный пружинный матрас, как моя жена. У ней-то все ровно из стали. Дом дрожал, словно кузница, когда она бралась за дело, штукатурка со стен сыпалась. Нет, приятель, такую на улице в два счета не найдешь.