Время жить и время умирать

Он задумался. Гребер вдруг почуял запах фиалок. Огляделся. Цветы стояли в горшке на окне и пахли бесконечно сладко, в этом аромате было сразу все – безопасность, родина, надежда и забытые мечты юности… налетело с огромной силой, шквалом, и тотчас пропало, но оставило его в таком смятении и усталости, будто ему пришлось с полной выкладкой бежать по глубокому снегу.

Он встал.

– Куда собираешься? – спросил Бёттхер.

– Не знаю. Куда-нибудь.

– В комендатуру ходил?

– Да. Получил направление в казарму.

– Хорошо. Не забудь, тебе надо в комнату сорок восемь.

– Ага.

Взгляд Бёттхера лениво следил за хозяйкой.

– Я пока тут побуду. Тяпну еще пивка.

Гребер медленно шел по улице в сторону казармы. Ночью захолодало. На одном перекрестке торчали из воронки блестящие трамвайные рельсы. Лунный свет в дверных проемах – словно металл. Каждый шаг отдавался гулким эхом, будто по мостовой шел кто-то еще. Кругом пусто, ясно, холодно.

Казарма располагалась на холме, на окраине города. Целехонькая. Учебный плац залит белым светом, словно засыпан снегом. Гребер прошел в ворота. С ощущением, что отпуск уже закончился. Прошлое лежало в развалинах, как родительский дом, и он снова уходил на фронт – в этот раз на другой, без орудий и винтовок, но не менее опасный.

10

Минуло три дня. За столом в комнате сорок восемь четверо солдат играли в скат. Играли уже два дня, прерываясь только на сон и еду. Трое игроков сменялись, четвертый играл без передышки. Звали его Руммель, три дня назад он прибыл в отпуск – как раз вовремя, чтобы похоронить жену и дочь. Жену он опознал по родимому пятну на бедре, головы у нее не было. После похорон он пошел в казарму и начал играть в скат. Ни с кем не разговаривал. Только играл, в полной апатии. Гребер пристроился у окна. Рядом с ним сидел ефрейтор Ройтер с бутылкой пива в руке, положив перевязанную правую ногу на подоконник. Он был старшим по комнате и страдал подагрой. Комната сорок восемь служила не только приютом для невезучих отпускников, но и санчастью для легкобольных. За спиной у них лежал сапер Фельдман. Он считал делом чести за три недели отоспаться за три военных года. Вставал только поесть.

– Где Бёттхер? – спросил Гребер. – До сих пор не вернулся?

– Поехал в Хасте и Ибург. Нынче днем кто-то одолжил ему велосипед. Теперь может за один день обыскать две деревни. Но все равно остается еще десяток. А потом лагеря, куда развозили народ. А они в сотнях километров отсюда. Как он туда доберется?

– Я написал в четыре лагеря, – сказал Гребер. – От нас обоих.

– Думаешь, вам ответят?

– Нет. Но это не имеет значения. Все равно ведь пишешь.

– Кому ты писал?

– Лагерному начальству, а потом в каждый лагерь еще раз непосредственно жене Бёттхера и моим родителям. – Гребер достал из кармана пачку писем, показал. – Сейчас отнесу на почту.

Ройтер кивнул.

– Нынче-то где побывал?

– В городской школе и в спортзале монастырской школы. Потом на одном из сборных пунктов и еще раз в отделе регистрации. Ничего.

Один из картежников сменился, подсел к ним.

– Не пойму, с какой стати вы, отпускники, живете в казарме, – сказал он Греберу. – Как можно дальше от казармы – я бы такой девиз выбрал! Снял бы себе нору, надел бы штатское и две недели жил бы человеком.

– А что, надев штатское, становишься человеком? – спросил Ройтер.

– Ясное дело. Как же иначе!

– Вот тебе, пожалуйста, – сказал Ройтер Греберу. – Жизнь проста, если смотришь на нее по-простому. У тебя тут есть штатские шмотки?

– Нет. Они под развалинами на Хакенштрассе.

– Могу одолжить, если хочешь.

Гребер смотрел в окно на казарменный двор. Несколько взводов отрабатывали заряжание и постановку на предохранитель, метание ручных гранат и отдание чести.

– Идиотизм, – сказал он. – На фронте я думал, что, как приеду домой, первым делом зашвырну в угол это окаянное шмотье и надену штатское… а теперь мне все равно.

– Просто ты самая обыкновенная казарменная крыса, – объявил картежник, откусив кусок ливерной колбасы. – Солдяга, который знать не знает, что́ для него хорошо. Глупость же, что отпуск вечно получают не те люди! – Он вернулся к игрокам. Руммель выиграл у него четыре марки, а утром врач из санчасти выписал его как годного к продолжению службы – вот он и обозлился.

Гребер встал.

– Ты куда? – спросил Ройтер.

– В город. На почту, а потом опять буду искать.

Ройтер отставил пустую бутылку.

– Не забудь, что ты в отпуску. И что скоро он кончится.

– Да уж как-нибудь не забуду, – с горечью ответил Гребер.

Ройтер осторожно снял с подоконника забинтованную ногу, поставил на пол.

– Я не хотел тебя обидеть. Делай все возможное, ищи родителей. Но не забывай, что у тебя отпуск. И следующий будет нескоро.

– Знаю. И до тех пор можно в два счета навсегда откинуть копыта. Это я тоже знаю.

– Ладно, – сказал Ройтер. – Коли знаешь, то все в порядке.

Гребер пошел к двери. За столом картежников у Руммеля как раз был на руках большой шлем с четверками, а вдобавок полный набор треф. Красотища. С непроницаемым видом он раздолбал противников. Те и оглянуться не успели.