Время жить и время умирать

Медленно он сложил листок и сунул в карман. Значит, родители живы. Теперь это удостоверено, насколько возможно. Он огляделся по сторонам. Прямо перед ним как бы ушла под землю волнистая стеклянная стена, и Хакенштрассе вдруг стала похожа на все прочие разбомбленные улицы. Ужас и мука, витавшие вокруг дома номер восемнадцать, беззвучно растаяли. Остались только щебень да обломки, как всюду. Он глубоко вздохнул. Испытывая не радость, а огромное облегчение. Груз, тяготивший его всегда и везде, вдруг свалился с плеч. Он не думал о том, что во время отпуска, вероятно, не увидит родителей, эта мысль давно утонула в долгой неопределенности. Достаточно, что они живы. Живы – тем самым что-то закончилось, и он был свободен.

При последнем налете здесь упало еще несколько бомб. Дом, от которого оставался один фасад, окончательно рухнул. Дверь с руинной газетой стояла теперь чуть подальше между развалинами. Гребер как раз вспомнил про сумасшедшего дружинника и в ту же секунду увидел его: тот приближался с другого конца улицы.

– Солдат, – сказал дружинник. – Все еще здесь!

– Да. Вы тоже, как я погляжу.

– Нашли письмо?

– Нашел.

– Вчера после обеда пришло. Можно теперь убрать с двери вашу записку? Нам срочно требуется место. Есть целых пять заявок.

– Пока нет, – сказал Гребер. – Через несколько дней.

– Пора, – сказал дружинник резко и строго, будто школьный учитель, выговаривающий непослушному ребенку. – Мы и так долго ждали.

– Вы редактор этой газеты?

– Дружинник – мастер на все руки. Следит за порядком. Тут у одной вдовы трое детей пропали после последней бомбежки. Нужно место для объявления.

– Тогда снимайте мое. Похоже, моя почта все равно приходит вон в те развалины.

Дружинник отцепил Греберову записку от двери, отдал ему. Гребер хотел ее порвать. Но дружинник перехватил его руку.

– Вы с ума сошли, солдат? Такое рвать нельзя. Иначе порвешь свой шанс. Однажды спасенный всегда спасен, пока цела записка. Вы и впрямь начинающий!

– Да, – сказал Гребер, сложил бумажку, сунул в карман. – И хотел бы им оставаться, по мере возможности. Где вы теперь живете?

– Пришлось переехать. Нашел вполне удобную берлогу в подвале. Подселился к мышиному семейству. Очень даже интересно.

Гребер посмотрел на него. Худое лицо было совершенно бесстрастно.

– Я намерен создать объединение, – объявил дружинник. – Собрать людей, чьи родные остались под завалами. Нам надо держаться вместе, иначе город палец о палец не ударит. Каждое место, где лежат засыпанные, по меньшей мере должны благословить священники, чтобы земля была освященной. Понимаете?

– Да, понимаю.

– Вот и хорошо. А некоторые говорят, это глупость. Что ж, вам в объединение вступать незачем. У вас теперь есть это чертово письмо.

Бесстрастная маска на худом лице вдруг распалась. На нем проступило выражение безудержной боли и ярости. Дружинник резко отвернулся и заковылял прочь. Гребер проводил его взглядом. Потом пошел дальше. Решил не говорить Элизабет, что его родители живы.

В одиночестве она шла через площадь перед фабрикой. Казалась маленькой и совершенно беззащитной. В сумерках площадь выглядела просторнее обычного, а низкие постройки за нею – еще более унылыми и убогими.

– Мне дали отпуск, – запыхавшись, сказала она. – Снова.

– На сколько?

– На три дня. Три последних дня. – Она умолкла. Взгляд переменился. Глаза вдруг наполнились слезами. – Я им объяснила почему. И мне сразу дали три дня. Наверно, после придется отработать, но какая разница. После все без разницы. Даже лучше, если будет полно работы…

Гребер не ответил. Словно черный метеор, перед ним вдруг тоже взорвалось осознание, что им предстоит разлука. Знал, конечно, все время знал, но так, как знаешь многое – по-настоящему не отдавая себе в этом отчета и до конца не чувствуя. Ведь в промежутке происходила масса всяких событий. Теперь же это осознание стояло в абсолютном одиночестве, огромное, полное холодного ужаса, и распространяло блеклый, пронзительный, обнажающий свет, будто рентгеновские лучи, проникающие сквозь прелесть и волшебство жизни и открывающие лишь голый остаток и необходимость.

Они смотрели друг на друга. Оба чувствовали одно и то же. Стояли на пустой площади, смотрели друг на друга, и каждый чувствовал, как страдает другой. Обоим казалось, их шатает бурей, но оба не шевелились. Отчаяние, от которого они без устали бежали, наконец словно бы настигло их, и они видели друг друга такими, какими станут на самом деле, – Гребер видел Элизабет, одинокую, на фабрике, в бомбоубежище или в какой-то комнате, ожидающую, без особой надежды… а она видела его, как он возвращается в опасность, воевать за то, во что уже не верит. Отчаяние сотрясало их, и одновременно на обоих ливнем обрушилась губительная нежность, которой они не могли уступить, так как чувствовали, что она разорвет их, если они дадут ей волю. Они были беспомощны. Не могли ничего поделать. И поневоле ждали, когда все это отхлынет.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Гребер смог заговорить. Он видел, что слезы в глазах Элизабет погасли. Она не пошевелилась, они как бы утекли внутрь.