Врубель

 «Заплеванный номер, ненастье, Москва.
Вчерашнее живо… болит голова.
Вчерашние ласки… пропавший жилет,
И стыдно и тошно, пропал белый свет.
В кармане истрепанном нет ни гроша,
Беседует с богом тоскливо душа,
В упадке готов я себя презирать.
Где взять мне полтинник, чтоб выпить опять?
Заплеванный номер, ненастье, Москва,
Вчерашнее живо… болит голова!»

Они, несомненно, шутливы, эти стихи. Только какое-то равнодушие, даже бесчувственность сквозят в них. Снова приходится усомниться в полной безмятежности отношений между Врубелем и Мамонтовским кружком. Но так действительно жил в это время Врубель — опускаясь на дно, уподобляясь бродяге и тем париям — отверженным французским поэтам, о которых уже стали доходить слухи в Россию. Это, надо сказать, не мешало ему сохранять преданность дендизму, изысканность, аристократизм в манерах, в одежде, во всем внешнем облике, быть верным идеалу, запечатленному им в собственном автопортрете 1889 года.

Это не мешало ему сохранять преданность высокому идеалу и в искусстве.

Он был и оставался воплощенным противоречием…

На несколько месяцев Врубель покинул своих друзей. Его видели и Мамонтовы и Кончаловские теперь редко, крайне редко. Он прочно обосновался, осел в номере гостиницы «Санкт-Петербург» и вел образ жизни «приезжего», «проезжего», жизнь, противоположную всякой оседлости и комфорту, жизнь человека, не имеющего «точки опоры». Теперь ему нужно было именно это — лишиться устойчивости, прикрепленности. И он ее лишился. Он — путник, скиталец среди приезжих, незнакомых и малознакомых людей, среди которых можно было так хорошо потерять себя и, может быть, теряя — найти…

XVII

Видимо, глаз уже тогда стал привыкать к врубелевским канонам чисто и стильно прекрасного и даже нуждаться в этих канонах.

Первыми открыли моду на живопись Врубеля инженер Константин Густавович Дункер и его жена Елизавета Дмитриевна, урожденная Боткина, решившие украсить его живописью стены своего заново перестраивавшегося особняка на Поварской улице, недавно купленного у Морозова. «Я последнее время все был в заботах, и потому мы и не увиделись, — писал Врубель сестре летом 1893 года, — благо хлопоты мои увенчались успехом. Я получил довольно большой заказ: написать на холстах 3 панно и плафон на лестницу дома Дункер, женатого на дочери известного коллекционера Дмитрия Петровича Боткина, работа тысячи на полторы; что-нибудь относящееся к эпохе Ренессанс и совершенно на мое усмотрение…».

И немалая сумма, полагающаяся за исполнение заказа, и полная свобода в выборе темы могли обрадовать Врубеля еще и потому, что показали: его репутация как художника явно росла.

Как часто в жизни бывает, счастье и несчастье идут чередой. 30 апреля 1889 года состоялось бракосочетание Елизаветы Дмитриевны и Константина Густавовича, а несколько месяцев спустя после свадьбы дочери, 22 июня того же года, скончался Дмитрий Петрович Боткин — отец новобрачной. На наследство, доставшееся от отца, и устраивался новый дом.

Дункеры, рискнувшие вслед за Мамонтовым «впустить» Врубеля в свой дом, были по-своему люди весьма замечательные. Дмитрий Петрович, отец Елизаветы Дмитриевны, был известный коллекционер, связанный с многими художниками. Знаменательно, что, сообщая о полученном заказе, Врубель представляет Елизавету Дмитриевну как дочь Боткина не промышленника, а коллекционера. Видимо, Врубель знал эту коллекцию. Любимая же тетка новобрачной — Мария Петровна Боткина — была женой поэта Фета.

Последняя родственная связь была особенно существенна для жизни супругов Дункер. Фет посвящал Елизавете Дмитриевне стихи, она была любимой слушательницей его новых произведений.

«Много чтения приготовил для тебя Афанасий Афанасьевич, — писала Мария Петровна племяннице. — Когда я ему говорю: „ты бы перечел“, — ответ всегда бывает один: „Прочту моей милой Елизавете Дмитриевне“. К состоявшемуся бракосочетанию Елизаветы Дмитриевны и Константина Густавовича Дункер Фет сочинил поздравительное послание, исполненное шутливой торжественности. В заключительных четверостишиях поэт писал:

 „И мы отраду возвестим
Князьям сегодняшнего пира:
Споет о счастье молодым
Моя стареющая лира.

На юность озираясь вновь

И новой жизнью пламенея,
Ура! — и я хвалю любовь
И пышный факел Гименея!“

Два года спустя, в ознаменование двухлетнего счастливого союза, Фет опять вручает Елизавете Дмитриевне поздравительное письмо в стихах, вспоминая снова Гименея, Амура.