Всадник, скачущий впереди

Г о р о в с к и й (не выдержав). Всем!

С т е п а н. Всем, говоришь?

Г о р о в с к и й. Да, всем!

С т е п а н. Федор, тебе стихи нужны?

Ф е д о р. Чего?

С т е п а н. Стихи, спрашиваю, тебе нужны? «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!»

Ф е д о р (подумав). Нам это ни к чему.

С т е п а н (Горовскому). Слыхал?

Г о р о в с к и й. Так не спорят! А Федору просто надо учиться.

С т е п а н. Может, и мне тоже?

Г о р о в с к и й. И тебе!

С т е п а н. В гимназию, значит, определяться?

Г о р о в с к и й. В трудовую школу.

С т е п а н. Все ученые — контра!

Г л а ш а. Степан!

С т е п а н (упрямо). В чистом виде контра!

Г о р о в с к и й (волнуясь). А я… в гимназии учился… Тоже, по-твоему, контра?

С т е п а н (он слегка растерялся). Ты-то? Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

Г о р о в с к и й. Что «не вполне»?

С т е п а н. Не вполне партийный человек.

Г о р о в с к и й. А ты партийный?

С т е п а н. А какой же еще?

Г о р о в с к и й. Такой же, как мы все! Как я… как Федор…

С т е п а н. Это я-то?!

Г о р о в с к и й. Ты-то!

С т е п а н (сжав кулаки). Ну, Женька!..

К о л ы в а н о в (появляясь). Степан! Опять за старое?

С т е п а н. Беспартийным он меня обозвал! Можно такое терпеть?

К о л ы в а н о в. Нашли время дискутировать!

С т е п а н. Нет, ты скажи! Ты мне про самую суть скажи!

К о л ы в а н о в. Ох и путаник ты, Степа! Резерв вы наш. Понятно? Рабоче-крестьянский резерв!

С т е п а н (мрачно). Вроде запасного полка, что ли? Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

К о л ы в а н о в (помолчав). Считай, что дождались. Завтра на фронт!

Все повскакали с мест, окружили Колыванова, кто-то закричал: «Ура! Качнем Лешку!» Колыванов отбивался, но его все-таки несколько раз подбросили на руках чуть ли не к потолку, потом бережно опустили. Колыванов посмотрел на веселые лица ребят, покачал головой, вынул из-за пазухи патефонную пластинку.

Разбить бы могли!.. (Передал пластинку Насте.) Жаловались, что граммофон молчит… Вот… Разжился одной. Не ко времени, правда!

Н а с т я. Почему это не ко времени?

Водрузила граммофон на стол, поставила пластинку, покрутила ручку, опустила мембрану. Зазвучали скрипки, медленно ведущие мелодию вальса. Потом зазвенел серебром, печально и нежно, неведомый им инструмент.

Н а с т я. Гитара, что ли?

К о л ы в а н о в. Вроде… Здоровая такая! Забыл, как называется…

Г о р о в с к и й. Арфа.

С т е п а н (запоминая). Арфа?

Г о р о в с к и й. Да.

Замолчали, прислушиваясь, но арфа, видно, отыграла свое, а сам вальс был уже не медленный, не осторожный, как раньше, кружился все быстрее, быстрее и будто вздыхал: «Ах, ах!»

Н а с т я. Сто лет не танцевала!

К о л ы в а н о в (встав перед ней). Прошу!

Одна за другой закружились пары, оркестр звучит все тише и тише, приглушается свет, и видны лишь силуэты танцующих. А луч прожектора выхватывает музейный стенд с красным знаменем и уже стоящего там Колыванова. Он смотрит на танцующих и негромко говорит:

Завтра, прямо с марша, их могут бросить в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, отчаянной рубки. Будут окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительное ожидание атаки, первые выстрелы по далекой еще цепи вражеских солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого не ощущаешь ненависти или страха.

Все это придет потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым.

Потом уйдут и страх, и ненависть, и сменятся безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера, и тот некрасиво умрет, зажимая ладонями рану на животе, на что-то еще надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.

Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой…