Всадники

Замолкла Зина, словно язык отнялся. Гладит Назаркину голову и не знает, что сказать. А он ей - новый вопрос:

- Можно, я с тобой тоже?

- Со мной? А на кого же мы Севу оставим? Кто тут за ним приглядит?

Покраснел Назарка. Сообразил, что чуть было не бросил своего друга.

- Пригляжу! - пообещал он. - Езжай.

Трет в щелоке Зина Севкину гимнастерку, вспоминает весенний солнечный день, когда впервые его увидела. Вот эта же была на нем гимнастерка с двумя неумело зашитыми дырками на плече у самого ворота. Где вошла и вышла пуля.

А ведь могли и не встретиться. И не знала бы Зина, что есть на свете такой Севка. Кто бы снял ее с чердака? Кто пронес бы на спине через весь город? Кто поехал бы в какие-то неизвестные Гусаки, чтобы не дать пропасть с голоду глупой девчонке?

Давно собирается Зина сказать Севке, какой он необыкновенный человек, как это хорошо, что они встретились тогда в Тюмени. Но почему-то никак не сказать. Слова сопротивляются, не идут с языка. Она ведь не знает, что и у Севки приготовлены для нее такие же точно, "сопротивляющиеся", слова, которые он когда-нибудь скажет.

В день Зининого отъезда ранней ранью затопила Степанида печь, стала готовить завтрак. Севка тем временем засветил фонарь, пошел к лошадям. Задал овса, выждал, пока опорожнили торбы, напоил у колодца, но запрягать не стал, заглянул в дом.

Зина сидела за столом напротив хозяина, ела дымящийся кулеш с домашней колбасой. Все еще не верилось ей, что это последний завтрак в Гусаках и никогда она не увидит больше ни Степаниду, с которой успела подружиться, ни Назарку, специально разбуженного, чтобы с ней проститься.

До поры до времени Назарка крепился, помнил уговор. Но когда встал Егор Лукич из-за стола и, перекрестившись на икону, надел полушубок и шапку, не выдержал Назарка, заревел.

Кинулась к Зине и Степанида, запричитала в голос:

- Головушка твоя бедовая! С кем же я теперь слово скажу...

- Хватит! - оборвал Егор Лукич. - Пошли сырость разводить. Айда садиться, Зинаида!

Еще раз обняла, расцеловала Зина Назарку.

- Так приглядишь? - шепнула. - Буду надеяться.

- При-игляжу! - пообещал Назарка, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не реветь.

В Степанидиных валенках, в двухпудовом тулупе уселась Зина на охапку сена, привалилась к решетчатой спинке саней.

- Пускай! - приказал хозяин Севке, державшему под уздцы пританцовывавшего на морозе коренника.

Севка сделал шаг в сторону и как раз успел повалиться в передок саней, когда рванули кони.

Грохнул в тишине колокольчик, застонали на утрамбованном, заледенелом снегу полозья, и пара вынесла в распахнутые ворота сани. А за санями увязался, легко понес свое большое тело старый Турбай.

Севка проводил Зину до околицы. У крайней избы остановил коней, передал хозяину вожжи и кнут.

- Ну, прощай, Зинуха! Матери и Клавдии не забудь сказать, что я просил. Не забудешь?

- Распахни на мне воротник тулупа и послушай, что скажу, - вместо ответа приказала Зина.

Распахнул, приблизил ухо. А Зина возьми и поцелуй Севку!

Распрощались. Так и не сказали друг другу приготовленных слов. Но они еще скажут. Должны же встретиться!

И когда Севка заскрипел по укатанному снегу уже прочь от саней, Зина крикнула:

- Ко мне, Турбай!

Этого и ждал Турбай. В два прыжка он у саней. Встал на задние лапы, просунул голову к Зине в воротник и горячим языком облизал ей все лицо.

- Будь ему верным другом, старый! - шепнула Зина, сталкивая Турбая на снег.

Глава XIV

НАБАТ

Веснами, когда на Тавде спадал паводок, а на полянах среди тайги поднимались травы, село Гусаки выводило на берег свой конский молодняк. Дрожащих от страха жеребят-перезимков, а то и двухлеток силком затаскивали в лодки, накрепко привязывали пеньковыми поводьями. Потом флотилия трогалась и, сносимая течением, устремлялась вкось через Тавду.

Жеребята ржали и бились на привязи, грозя опрокинуть шаткие лодки. Мужики успокаивали их окриками, а когда это не помогало, клали на храп свои тяжелые ладони.

На правом берегу срывали уздечки и звонкими шлепками гнали жеребят прочь: кормитесь, мол, сами, как знаете!

Молодняк сбивался в табун, и эта дикая вольница до глубокой осени кочевала по тайге, пугая зверя и птицу, сама пугаясь каждого шороха.

Поначалу неопытный вожак заведет табун то в лесную чащобу, то в болото. Тучи голодного комарья накинутся на жеребят, дырявят нежную, облинявшую кожу, жадно пьют горячую кровь, распухая, даже лопаясь от собственной жадности. Табун бросается прочь от этой напасти. Мечется по тайге, пока не находит спасения на открытых, продуваемых ветром полянах.

Случалось, волки выслеживали какого-нибудь лопоухого жеребчика, по дурости отбивавшегося от табуна, и ему уже не суждено было стать добрым конем.

Другой находил свою гибель в болотной трясине, третьего жалила змея, и он слабеньким ржанием взывал к уходящему табуну до тех пор, пока не падал где-нибудь обессиленный.