Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Ну а можно ли, скажите, сегодня реально представить, что приехал какой-то лекарь Чехов (так прописано в дорожном документе), на закрытый для посторонних глаз, «режимный» остров, а ему тут же выдают предписание, что он может все видеть и везде бывать! А тамошний генерал-губернатор скажет так: «Смотрите, нам скрывать нечего. Вам дадут пропуск во все тюрьмы и учреждения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для работы…» Этот же странный губернатор (барон Корф) после посещения тюрьмы, где он обошел все камеры, принял прошения и расковал многих кандальников, произнесет еще такие слова: «Путь добра бесконечен».

Вам попадались такие генерал-губернаторы?

Мне до сего дня не попадались.

Впрочем, как и писатели, которые бы захотели потратить три месяца на проклятую и рискованную дорогу, а потом еще столько же времени проводить в диких условиях стопроцентную перепись десяти тысяч человек, то есть поголовно всего каторжного населения, убийц и разбойников, а многих из них подлечить физически и духовно.

Но еще до поездки Антон Павлович прочитал, изучил 179 работ, посвященных русской каторге, и в частности Сахалину. А своему издателю Суворину, который выразит недоумение по поводу странного желания Чехова ехать в такую даль, он в письме скажет: «Из книг, которые я прочел, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, нам неинтересно…»

Ах, эти бы слова да в уши нашим интеллигентам, которые грязью поливают «образованную Европу» и ее правовые организации (например, Совет Европы), поясняя, что у России свой менталитет. Например: заключать, держать и не пущать. Потому и гноим до сих пор около миллиона в колониях и тюрьмах, а это половина всех заключенных той же Европы.

Наверное, главное – не только беспримерное мужество писателя, но еще редкое во все времена, в наши особенно, чувство ответственности, человеческой вины, которую испытывал лекарь Чехов за то, что он увидел в дороге и на каторге.

Мы-то живем с закрытыми глазами, а открываем их, чтобы посмотреть очередное ток-шоу или эротический сериал. Остальное нам «неинтересно».

Сначала была дорога через Сибирь.

Транссибирская магистраль, напомню, в те времена только строилась, и добирался наш доктор до Сахалина почти три месяца. Сперва поездом, потом по воде, а далее от Тюмени шесть тысяч верст по непроезжим дорогам. «Сибирский тракт, – напишет он, – самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете».

А ведь через какие-то полсотни лет, в пятидесятые годы (уже середина прошлого века!), и я, в возрасте Антона Павловича, то есть в тридцать лет, бороздил по тем же самым дорогам и тем же самым местам: Енисей, Ангара, Иркутск… Лежневки, тайга, глухие кержацкие деревни.

Не было уже возков, но были трактора и вездеходы, которые тонули в болотах и непрерывно ломались… На Усть-Илим от Братска добирались мы в ту пору три дня, сперва по лежневке, по просеке, затем по Ангаре, по льду, через промоины, с риском уйти под лед… Летом, там же, когда сплавляли плоты, на одном из порогов, который назывался «Шаман», опрокинулся… Или, как случилось однажды зимой, топали с друзьями всю ночь пешком по рельсам будущего БАМа, а нас преследовал идущий след в след медведь-шатун!

И остатки лагерей застал, и с бывшими начальниками ГУЛАГа пообщался… Один из них, из Озерлага, замом в Братскгэсстрое по хозяйственной части работал, и как-то в разговоре выяснилось, что он строил в войну дорогу от Ленинграда на Воркуту… А ходил, по старой привычке, в шинельке, был приветлив, рыбку ловил, охотился… А что за душой и на совести, одному Богу известно.

А у Чехова, как читаешь записки, на удивление, все сплошь приличные люди. Ну, было, чуть не утонули на Иртыше, попав в бурьку, да еще когда возок опрокинулся, извозчики шибко матом кричали. Вот и все. Да нет, не все, конечно. И клопы донимали, и экипаж много раз ломался… Не без этого. Но ведь не ограбили ни разу, а на помощь приходили довольно часто… И именно там, на берегах сибирской реки Енисея, Антон Павлович с пафосом произнесет такие слова: «Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега».

Осветила через полсотни лет, но кострами зэков, а «полной» была от переполненных лагерей.

Ну а что касается каторги, которую уважаемый писатель застал на Сахалине, то и здесь прежде всего поражает описание тюрем, где много света, открытые на природу окна, большая кубатура, а заключенные могут входить и выходить куда вздумается. Ну а если кто-то и пребывает в тюрьме, то лишь потому, что она служит людям приютом для ночлега.