Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Нагрянули из Кельна и Копелевы, сохранилась фотография, где мы снялись на соборной площади у какого-то фонтана. Рая уже легко объяснялась по-немецки, в кабачке, в который мы зашли пообедать. Ну а я, от природы не склонный к языкам, готовый преклоняться перед каждым, кто хоть мало-мало может что-то балакать по-иному, тут же выразил свое восхищение, на что она небрежно заметила, что это так… твоя-моя. «…Вот Лева, тот и здесь лучший языковед, чем сами немцы…»

Но я и сам заметил, что он популярен невероятно: в огромном городе, где мы гуляли по улицам, прохожие останавливались, здоровались, как с близким человеком, снимали в знак уважения шляпы, а из проезжающих машин приветствовали, махали руками.

Я тогда, помню, даже где-то написал, что Копелева в Германии знают и чтут, как не знают и не чтут на его родине… Но, может, я был не совсем прав, его и тут, конечно, помнили.

А поздней осенью девяносто первого я из Кельна, куда попал впервые, проездом, всего на несколько часов, тут же позвонил Копелеву, но оказалось, именно этой ночью у него случился сердечный приступ и его увезли в больницу. Ну а Рая, естественно, рядом. Но там такие странные больницы, что можно позвонить пациенту по телефону… И я позвонил, и смог его услышать, и даже в таком состоянии он был полон всяческих планов по организации какого-то германо-русского просветительского журнала, который помогал бы объединять (снова – объединение!) интеллигенцию наших стран. И уже через неделю при следующем моем звонке из другого города кто-то из его секретарей (добровольная бригада студентов-русистов, которых Копелев в шутку называл «мое политбюро»), сообщил мне, что Копелев вновь в поездке и нескоро вернется. Ну что же, подумалось, он такой, был таким и остался, и в подвижничестве его жизнь.

Но была еще одна встреча, не так уже давно, когда мы трое – Булат Окуджава, Лев Разгон и я, пребывая в Бонне, позвонили Копелеву из посольства. Был поздний вечер, шел снег… И нам не посоветовали ехать в Кельн, это, понимаете ли, опасно… Дороги скользкие.

Но Копелев дозвонился до посла или кого-то еще, очень главного, и так попросил для нас машину, что после проволочек и промедлений нам ее дали, и мы лихо махнули в Кельн и там в доме Копелева провели в застолье чуть ли не ночь… Дом был, как и положено ему, опять набит гостями, но это не помешало нам общаться.

Тогда уже не было Раи, хотя все было наполнено ее памятью.

Конечно, были еще встречи в Москве, в доме его дочери, и последняя, когда Рая почувствовала себя плохо и была госпитализирована. Ее тогда привезли прямо в аэропорт, в кресле вывезли к нам попрощаться, и вдруг я понял, кожей прямо почувствовал, что мы видимся последний раз. Была она необычная, чуть взлохмаченная и не могла с нами разговаривать, лишь кивала, глядя в пространство, куда-то за наши спины.

– Рая, Раечка, я тебя люблю, – сказал я.

Главнее этих слов не могло быть ничего. И она, я увидел по глазам, которые чуть ожили и обрели теплоту, услышала и едва заметно кивнула. Я думаю, что и она понимала, что это прощание навсегда. Мы стояли в комнатке, такой необычной для аэропорта, где не было никого, кроме нас, двух десятков людей, которые ее любили. А через год Копелев приехал один и привез ее прах, который в Москве и захоронили.

Потом была «несостоявшаяся» встреча со Львом в Берлине, куда он приехал выступить на выставке, кстати, замечательной: «Москва – Берлин». Но случилось, прямо во время выхода на сцену споткнулся и сломал шейку бедра. Конечно, превозмогая боль, все равно выступил, но его тут же увезли в больницу, и мы не поговорили.

В прошлом году нам удалось поговорить по телефону. Надеялся, что ныне, выезжая в Германию, уж точно заеду в Кельн, потолковать о жизни да и поздравить, Леве недавно исполнилось восемьдесят пять. И вот, следом за уходом Булата Окуджавы, о котором в душе непроходящий траур, еще один удар: тяжкое известие о смерти Копелева.

Сейчас никакие слова не могут быть истинными. Лишь острая боль потери.

Разное

О Копелеве услышал впервые от его дочки, которая пришла на одну из квартирных посиделок, где читал я свою «Северную повесть». Она сказала: «Давайте, я покажу это папе…» А далее на даче у Вознесенского мы познакомились, и вместе шли на электричку, и как-то разговорились, как свои. Лева оказался очень доверчивым и даже романтичным.

Потом выяснилось, что мы проживаем в одном доме. И что мы можем и хотим встречаться. Сейчас я думаю, что прожита огромная жизнь в тесном соседстве и близком общении. И было, когда в Переделкине слушали стихи Нади Мальцевой и пили чаи. И провожал я Леву в больницу (кажется, МПС), там изымали камень из почки. Он как бы посмеивался, но прощался всерьез, полагая, что может быть всякое. А потом мы ходили его навещать через парк, и он очень радовался.

Потом провожали Вику Некрасова, который проездом из Киева, где творили несообразное гэбэшники, уезжал на Запад… И сидел у Копелевых очень контуженный, сумрачный и агрессивный.