Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Потом Рая читала мой роман («Вор-Городок») и одобрила, и даже произнесла, что хотела бы быть моим редактором. Она же интересовалась Б. Можаевым и просила меня узнать, как с ним можно связаться.

Потом мне давали «задание» – собрать для Солженицына книги по истории, и я этот списочек где-то сохранил. Что я брал и как, уже не помню.

Навещал их и на так называемой даче, на Николиной Горе. Там мы любовались на водохранилище, кажется, купались и много беседовали о литературе.

Частью у Раи я был и почтальон (по-вайнеровски «Книгоноша»), и многое у нее брал со строгим наказом на сутки, на двое… Носил по своим. И никто, кажется, не донес.

Помню, что я здорово опростоволосился, пригласив их в гости на шашлык, который, как назло, в тот раз совсем не удался. Но вечер-то удался, душевно посидели, и это был самый разгар гонений. И какая-то особенная гнетущая изоляция, которой даже после не было в таком виде.

Ну и опять о доме, где его энергетическим центром была Рая: она принимала гостей, рассредоточивая по разным комнатам, готовила, убирала, печатала, выясняла отношения с многочисленными детьми. Когда я заставал молодежь и спрашивал, кто есть кто, начинала пояснять… Ну что-то вроде: а это бывший муж моей дочки, но он уже со своей новой женой, которая… Потом отмахивалась и говорила: «Ах, я сама начинаю путаться!»

В Копелеве земное, мужское было неистребимо. Однажды я гулял с прекрасной татаркой, девочкой из Уфы, мы шли в лес, разводить костер, и встретили Копелева. Он разговаривал со мной, но смотрел лишь на женщину, и после, уж сколько времени прошло, а он нет-нет да спросит: «А как та, помнишь, миленькая такая?»

О Солженицыне говорить не любил, лишь хмурился, а Рая была откровенней: «Он изменился. И мы не встречаемся. А жаль…»

Был еще день, пятое марта, когда издох идол. В этот день Копелевы приглашали лишь лагерников. Они ставили на стол фотографии друзей, тех, кто погиб в лагерях, и пили. И вспоминали.

В дни, когда выезжал я в магазин за пропитанием, Лева ехал со мной. Но тысячу раз извинялся, что может помешать. Брал он лишь минеральную воду, потому что ее трудно таскать из магазина. Да и не только поэтому. Я думаю, с деньгами было туговато.

О Булате

Он ушел в день, когда Россия праздновала свой новый праздник свободы 12 июня и готовилась к Троице.

Это случилось в Париже.

Теперь одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.

Ну а мы-то как дальше сможем без него?

С тех пор как Георгий Владимов в маленькой компании, пристукивая ладошкой по столу, однажды пропел нам песни Булата, это было в году шестидесятом или чуть раньше, песни сопровождали меня всю жизнь и даже снились по ночам.

А если говорить о нас, обо всех, он один из немногих, кто смог рассказать нам о нашем же поколении.

Спасибо, Господи, что Ты нам послал время для жизни вместе с ним.

Его слова, обращенные к Тебе: «Господи, мой Боже, зеленоглазый мой», когда-то поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к своему отцу. Теперь вы встретились. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что Булат был счастлив. Он пел, и его голос знали наизусть.

Он познал оголтелое гонение на свои песни и стихи, но он познал и всенародную любовь.

Я думаю, что у всех, кто его знал, лично или заочно, отношение к нему было все равно глубоко личным. Ну как к родному человеку, члену семьи.

В моей жизни было несколько моментов, связанных с Булатом. Тогда еще мы не были знакомы. Но я приехал в Болгарию, и меня попросили рассказать о нем, о его песнях. Но как можно рассказать о песнях, если их не петь?

Понятно, что мое пение могло быть лишь на уровне мычания, но мы тогда магнитофонов с собой не возили.

Помню, спел его «Молитву», которая меня особенно поразила, потом другие, и они понравились моим пловдивским друзьям. А через какое-то время там впервые прокрутили по телику фильм с песнями Булата, снятый, кажется, поляками, и болгары мне об этом написали, упомянув, что им лично кажется, что я пел не хуже самого Булата. Я понимал, что это преувеличение, но жутко этим гордился.

Еще у меня была девочка, возлюбленная, и, когда у меня не хватало для нее слов, я пел ей «Агнешку». И я видел, как зажигаются ее глаза. Эту песню знают мало, а там замечательные слова, начинается она так: «Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою, в прощанье и прощенье, и в смехе и в слезах, когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах…»

Я видел этого трубача, когда побывал в Кракове, но песня для меня не только о нем, но и обо мне и самом Булате… И неведомой Агнешке, такой же, наверное, прекрасной, как моя тогдашняя любовь.

А его «По Смоленской дороге» была для меня тоже своей песней, ибо это была моя дорога на родину отцов. На Смоленщину. И однажды, случилось, мы катили на «Запорожце» с отцом, два одиноких, прошедших жизнь усталых мужика, ехали в деревню, и с руки было бы спеть: «Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, две звезды голубых глядят, глядят…»

Пел я и песню про фонарщика.