Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Однажды, это был один из праздников, которые мы на Комиссии устраивали в день рождения кого-то из друзей, прямо тут, в бывшем кабинете Пуго, кто-то принес гитару и, чтобы раззадорить Булата, начал петь его песни. Он и правда взял гитару и запел. Но пел немного, а в конце стал путать слова. Это казалось почти невозможным: его слова нельзя было не помнить. Был случай, когда кто-то ненароком спел в песне о комиссарах… «И тонкий локоть отведет…» А все хором стали поправлять: «Острый! Острый локоть!»

И понятно, что у Булата слово заменить невозможно.

Но это и было единожды. Я вообще заметил, что от гитары, где бы это ни случилось (а предусмотрительные слушатели заранее готовили как сюрприз), отказывался наотрез. Даже в театре, где проходил его юбилей, Юлик Ким не смог уговорить.

А однажды происходила встреча с Борисом Николаевичем Ельциным и должен был присутствовать Булат, даже автобус задержали – думали, вот-вот придет. А он потом мне объяснил, что кто-то из секретарей (кажется, Савельев) просил приехать с гитарой. Этого было достаточно, чтобы Булат отказался. К его игре ревниво относилась и Ольга, жена Булата. Она сразу напряглась, когда узнала, что Булат у нас играл. Я успокоил: совсем немного.

Но некая монополия на право просить его играть все-таки существовала. И никакие записи со стороны и съемка во время его концертов не допускались. Но, может быть, и правильно, его голос становился деньгами, которые к нему могли и не попасть.

Помню, мы пришли на юбилей втроем, жена и маленькая Машка, одними из первых, с огромным букетом алых роз, и смогли в комнатке за кулисами поздравить. Потом мы праздновали у себя на Комиссии, но Булат вдруг сознался, что почти ничего не помнит из того, что было в театре. «Это было как во сне, – сказал грустно. – А я не просил, не хотел ничего подобного».

К моей дочке он относился с трогательной заботой, всегда интересовался ее успехами, получив очередной рисунок на память, по-детски восторгался. Но в конце предупреждал: «Вы не захваливайте, хотя рисует она занятно…»

Хотелось бы рассказать и о поездке в Германию, куда нескольким членам Комиссии Лева Копелев организовал приглашение через Министерство юстиции. Нам устроили экскурсии по тюрьмам и судам, и во время долгих лекций Булат в основном писал стихи.

Где-то в Эрфурте во время жаркой полемики о стукачах из Восточной Германии – «штази» (тема была тогда злободневной) один Булат скромно промолчал, но вскоре показал нам стихи на эту тему.

Вот они:

Обсуждали донос и стукачество
И сошлись между прочим на том,
Что и здесь обязательно качество
И порядок – а совесть потом…

Концовка же такова:

Информаторы тоже ведь люди,
Эту суть уяснив наяву,
Приумолкли достойные судьи
И посыпали пеплом главу.

В то время как выступали мы в Бонне перед нашими посольскими работниками, позвонил Лева Копелев из Кельна и попросил приехать.

Помню, нам долго не давали машину, пугали обледенелой дорогой (дело было зимой), но Копелев настоял, и мы трое: Разгон, Булат и я рванули (другого слова не придумаю) к нашему Леве. Он встречал нас шумной компанией, там были немцы и дальние и ближние, как всегда, родственники, а потом мы всю ночь до утра пили и вели разговоры.

Ах, как сердечно, как дружно мы посидели!

И еще был момент, когда Булат искал себе пиджак. Я взялся ему помогать, и сразу после тюрьмы мы, отъединившись от всех, уехали по магазинам.

Кто помнит его песню про пиджак, может понять, что эта тема для него была особенной и пиджак требовался тоже какой-то особенный. Мы перемерили их с дюжину, пока не остановились на одном. Конечно, снова клетчатом, из плотной ткани. Его потом, дома, кажется, не одобрили. Но все равно по такому знаменательному поводу Булат пригласил нас в кафе и угостил крепчайшей и невероятно дорогой грушевой водкой.

Потом он напишет:

Поистерся мой старый пиджак,
но уже не зову я портного;
перекройки не выдержать снова —
доплетусь до финала и так.

А я не сразу, а на следующий день спел пародию, там были слова про зэков, немецких, конечно, которые живут так, что их камеры много лучше наших Домов творчества.

Это со слов самого Булата.

Я много лет пиджак ношу,
Давно потерся и не новый,
И я на Запад еду снова
И мне купить пиджак прошу…

…Я говорю: в тюрьме живут

Как дай нам Боже жить на воле,
У них и крыша, и застолье,
И пиджаки, что им сошьют…

Я пишу не мемуары. Это выплеск чувств, может быть, сиюминутный и неглубокий, но необходимый для меня самого в такой момент, когда нет рядом никого, кому бы можно было выплакаться.

Предчувствовалось ли это?