Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

У меня под стеклом хранится памятная фотография: Лев Копелев, как всегда, улыбающийся, живой, добродушный, в кругу семьи и детей, не подумаешь, что снимок сделан в последний день, в том самом холодном ноябре восьмидесятого, и все, что попало тогда в кадр на заднем плане, какие-то полочки, книги, картины, занавески, в одночасье будет порушено трагическим этим отъездом, так скупо обозначенным в справочнике.

Ну а как обозначить остальное, предшествующее этому: изгнание из партии и с работы, что было у нас равнозначно гражданской казни, исключение из Союза писателей, постоянная блокада во всех делах без права зарабатывать на жизнь… Камни, летящие в окно, и мат по телефону, и подслушивание, само собой, и вечные у дверей соглядатаи. И непременная грязная клевета в печати… Что-то вроде… идет этакий бородатый хлыщ с палочкой в посольство и тащит оттуда очередную сумку с западными деликатесами, которые ему надарили.

А я-то помню скромный выход в магазин, вместе и ходили, чтобы купить пару бутылок минеральной воды по семнадцать копеек штука.

Зато постоянный чай с вареньем и дружеское застолье.

Мы в этот дом приходили, чтобы услышать правду, чтобы почувствовать себя в нормальной обстановке, чтобы взять и унести за пазухой книги, которые были запрещены. А потом передать их другим, тем, кто должен их тоже прочесть. Аркадий Вайнер вспоминает, что между собой называли они меня «книгоношей», под такой кличкой и проходил, когда надо было что-то объяснить по телефону. А нес я отсюда прежде всего Солженицына, Лидию Корнеевну Чуковскую, Гинзбурга, Синявского, многих других… И я знал, как трудно принималось это решение: навсегда уезжать. Я был у них дома накануне отъезда, помогал разбирать старые фотографии и мог почувствовать, какой кровью им это давалось – рвать по-живому с Россией, с ее культурой, с друзьями.

В тот день прощания в маленькую квартирку на улице Красноармейской пришли многие, кто любил и годами посещал этот дом… Впрочем, не только этот, была квартира на первом этаже соседнего дома, но там хулиганам из гэбэ легко было забрасывать в окна камни, и Копелевы, пошутив, что здесь, на шестом, куда от их камней дальше, переехали… Но, конечно, главные причины были экономические, они потеряли на одной комнате, но смогли пережить трудное время. Вот тогда и стало видно, сколько настоящих друзей у этого дома и скольких он, как и меня, подпитывал, одарял, поддерживал и был позарез необходим для жизни. Сотни, без преувеличения, прошли в тот день через скромненькую прихожую и, простившись, уступали место другим, ожидавшим в узком коридорчике… Друзья, коллеги, родня, соседи и просто симпатичные люди. И для всех были найдены какие-то ободряющие слова, горячий традиционно чай и широкая улыбка в бороду. Так что могло показаться, что это не они, а все другие уезжали, а Копелевы должны их поддержать.

Помню, в самом наипоследнейшем из сокровенных слов было сказано мной что-то про тех, кто уезжал прежде и канул: ни письма, ни привета… забвение и полное непонимание, какими мы тут остаемся. С глаз долой – из сердца вон… Будто их на границе опыляют каким-нибудь дустом! Рая, в отличие от простодушного Левы, понимала все как есть, и хваталась за голову (накануне я сам видел), и произносила в отчаянии: «Но я не знаю, не знаю, как я там смогу… Я без России не смогу, вот в чем дело!»

«Только помни, помни, ведь ты не из тех, кого опыляют дустом…» – произносил я. Но я и сам не очень представлял, как смогу жить без них, которые исподволь, но очень надежно образовывали и поддерживали меня. Что бы я значил без их такой поддержки! Иногда не без острой критики. Так, Копелев прочел какой-то мой опус про Воркуту и шахтеров. Как бы почти случайно поинтересовался, а знаю ли я, что там столько сгинуло заключенных? А если знаю, как же мог обо всем этом не написать? Не важно, что не стали бы публиковать, но ведь должна быть правда…

Нет, «дуста» не оказалось. И оттуда, из неведомой Германии, сперва из Бонна, потом Кельна, где они поселились, Копелевы ухитрялись пересылать письма на тонкой, почти папиросной бумаге, но слова-то были вполне весомые, как и главная, постоянная и плодотворная мысль о единстве и неразрывности нашей и европейской культуры.

Эти идеи потом были выражены во всех книжках, написанных Раей Орловой за рубежом.

Мне повезло увидеть их и «там», когда впервые разрешили (вот плоды перестройки) выехать в составе небольшой группы в город Мюнхен. Войнович, которого там я встретил и с которым просидел всю ночь за русской водкой с итальянскими пельменями, называл его, посмеиваясь, «город Мухин», не без намека, что он особенно теплый и почти русский, поскольку тут, около радиостанции «Свобода», прижилось много наших земляков.