Все, что мы когда-то любили

Тамара помалкивала. Жизнь научила – когда мужчина гневается, лучше всего не возражать. Получилось, правда, не сразу. Столько лет отвечала, объясняла, оправдывалась, пыталась объяснить. Да разве им, мужикам, объяснишь? Во время скандалов мудрая свекровь молча подносила указательный палец к губам, и глаза ее кричали: молчи!

Да разве по молодости слушаешь? Только потом поняла – чего спорила? В последние годы, скорее всего устав, а не набравшись мудрости, только посмеивалась: ори, дурак, ори! И продолжала делать свои дела. Уходила в хлев или шла в магазин. Правда, ее молчание раздражало и заводило дурака Жорика не меньше, чем возражения. Зато ее нервы оставались в порядке.

– Ладно, Игореша! Не разоряйся, не трать здоровье. Я ж понимаю, как тебе неохота! И понимаю, что ты не обязан. Правда, лично я всегда делала то, что мне неохота, – не сдержалась она и быстренько исчезла в доме.

Журавлев устыдился: «И правда, чего разоряюсь? Трудно мне, что ли? Сколько Тамара, еще три недели назад незнакомая женщина, делала для меня! И готовила, и стирала, и подавала. И развлекала! Нет, все-таки Алка права. Я – ленивая сволочь и эгоист».

Он зашел в ее комнату и обнял за плечи:

– Прости меня, Тама!

Всхлипнув, Тамара кивнула.

Вечером она шуровала в шкафах и в буфете, гремела посудой, чем-то швырялась и, конечно же, чертыхалась – Тама есть Тама. Что ей приспичило, да еще на ночь глядя? Но Журавлев молчал, ситуацию не обострял. Так и уснул с подушкой на голове.

Утром все стало ясно – Тама искала подарок.

– Не счесть алмазов в каменных пещерах! – пропел он, глядя на гору нового постельного белья, лежащую на диване, на упаковки со скатертями, на плюшевые накидушки на диван и кресла, популярные в этих местах, на хрустальные вазы в старых картонных помятых коробках, на огромного монстра – кухонный комбайн, мечту всех женщин, быстро, однако, понявших, как все это громоздко и катастрофически неудобно.

Тама застыла над коробкой с кофейным сервизом, подделка под знаменитую «Мадонну». Размазанные фигурки дам в кринолинах и кавалеров в париках, много растекшегося, небрежно положенного фальшивого золота и потертого перламутра. Вспомнил – весь импорт делают на Малой Арнаутской.

Тамара восседала посередине комнаты, заваленной барахлом, как царица среди сокровищ, и хмуро, внимательно и раздраженно разглядывала свое добро. Выбирала, прикидывала, что жалко, а что не очень, что прилично, а что нет.

Оглянувшись, Журавлев пристроился на краешке стула – все остальное было завалено.

– Ну что, Там? Проблема века? Давай помогу.

Тамара махнула рукой – дескать, какой от тебя толк, что вы, мужики, соображаете?

– Ладно, – миролюбиво предложил Журавлев, – я варю кофе и жду-пожду тебя. Позавтракаем, а там и разберемся. Согласна?

Тамара снова не ответила. «Какая сосредоточенность, – усмехнулся он, – просто вопрос жизни и смерти. Но размеры запасов впечатляют! Вот уж Тама настоящая Коробочка, не ожидал!»

В его семье про накопительство и не слыхивали – жили легко и беззаботно. Нет, бабушка еще старалась дочку охолонить, но охолонить его мать было невозможно. Синеглазая красавица с лучезарной улыбкой и девичьей талией, она шла по жизни легко. «Вприпрыжку», – как говорила бабушка. В день зарплаты приносила свертки с вкусными вещами, обязательно торт и шампанское. И непременно игрушку Журавлеву, ну и что-то себе.

Мама обожала комиссионки и была там завсегдатаем. «Девочки» откладывали ей импортные товары – узкие клетчатые брючки, туфли на платформе, батники, курточки, юбки плиссе. Она и была похожа на иностранку – к ней пару раз обращались на английском.

Мама… как он ею восхищался! Не восхищался – боготворил. Знал, что его мама красивее всяких там зарубежных звезд – ей-богу, красивее! Красивее Софи Лорен, та вон какая длинноносая, а все восхищаются! Анни Жирардо вообще некрасивая, хотя симпатичная, милая, не поспоришь. А Брижит Бардо ему не нравилась – курносая и нахальная, сразу видно. И Мэрилин Монро не нравилась – лицо широкое, глупое, но с хитрецой. Мама была похожа на французскую Анжелику, актрису Мишель Мерсье. И немножко на Джину Лоллобриджиду.

Зарплату профукивали за неделю. И бабушка начинала ворчать. Нет, свою пенсию – пенсион, как она говорила, – бабуля придерживала. «Иначе все мы давно бы умерли с голоду». Но что там бабулина пенсия? Заплатить за квартиру, и немного останется.

– Я коплю Игоряше на зимнюю куртку! – ругалась она с дочерью. – А ты? Мне снова открыть свой резерв?

«Интересно, – думал он, – а где у бабули этот резерв? И сколько там, в этом резерве?»

– Я собираю деньги на море для Игоря! Он весь год болел! Ты стрекоза, которая пропела лето! – ругалась бабуля. – Ты безответственный и безалаберный человек! Ты, Лена… ты, Лена, не мать!

В ответ мама смеялась – ругаться она не умела.