Все, что мы когда-то любили

Как он любил воскресенья! Воскресенье был их с мамой день. Они ехали в центр, бродили по улицам, сидели на лавочках, заходили в книжные, в универмаги, где Журавлев зависал в отделах игрушек, а мама бежала в отделы обуви и готового платья. После прогулки и магазинов они шли обедать, и это тоже был праздник. Салат на закуску – оба любили «Столичный». На горячее – котлету по-киевски или шашлык, а на десерт пирожное или мороженое. Но чаще и то, и другое.

– Не говори ба про новое платье, – шептала в лифте мама, – сам знаешь, чем это кончится.

– Все равно увидит, память у нее – ты же знаешь!

– Увидит, да будет поздно! – Мама подмигивала и смеялась. – Я ее не то чтобы боюсь! Нет, Горохин! Я не хочу нотаций и выволочек.

Она называла его Горохиным: Игорь, Игорек, Игорехин, Горошек, Горохин.

Когда заканчивались деньги и бабушка начинала скандал, хлопая дверцами кухонных шкафов, мама бодро докладывала:

– Так! Да у нас всего и навалом! Гречка есть, – перечисляла она, – рис, ура! Пшено! Мам, а изюм?

Бабушка молча вздыхала.

– Нет и не надо, – тут же соглашалась мама, – пшенную в другой раз сварим, когда купим изюм. О, вермишелька, любимая вермишелька! Вермишелька и сыр, что может быть лучше!

– Сыра нет, – гробовым голосом сообщала бабуля.

– Ничего, купим плавленый! Сырок «Дружба», пятнадцать копеек! Да, Игорек? А еще можно постный плов – рис, лук и морковка! В холодильнике есть и то и другое!

– Растущему организму необходимо мясо, белки. – Бабушка говорила хорошо поставленным голосом.

– Убоину? – подмигивая сыну, мама делала трагическое лицо. – Нашему мальчику – и убоину?

Они начинали смеяться.

– Идиоты, – заключала бабуля, – смотреть на вас не хочу. – И уходила к себе.

Мама… Мама умерла, когда ему было пятнадцать. Обширный инфаркт. Упала прямо на улице. «Скорая» не успела. Никто ничего не понимал: как? Как такое могло случиться? Ведь молодая здоровая женщина!

Журавлев тогда жил как во сне – услышав это известие, два дня до похорон, во время похорон, после. Года три после. Не мог осознать, не получалось. Каждый вечер ему казалось, что вот сейчас щелкнет замок и в квартиру ворвется запах знакомых духов, запах свежести и легкости – мама. И он услышит: «Ау! Я дома! Я пришла. И почему меня не встречают?»

Он бросался в прихожую. Мама! Горько плакал, уткнувшись в ее пальто. Под подушкой лежал мамин платок. Какое-то время он пах мамой. Потом запах исчез.

После смерти дочери бабуля сдала. Сидела на кровати и беззвучно плакала. Почти не ела, он заставлял ее съесть бутерброд. Иногда заговаривала про маму. Что-то рассказывала про мамино детство, про довоенную Москву и их комнату на Арбате, про эвакуацию и возвращение, про туфли из холстины, покрашенные мелом, в которых мама пошла в первый класс.

– Я только потом поняла, – всхлипывала бабушка, – почему Ленка так любит тряпки. Она наверстывала. Ничего у нее в детстве не было. Два платья, валенки и холщовые туфли. Кофточка вязаная, старушечья, кто-то отдал. Темный, тоже старушечий, платок. И это все девочке да такой красавице! Господи, Игоряша! А я еще ее ругала за тряпки!

Глядя на фотографию мамы, он часто думал: ну должны же были быть у нее мужчины! Он видел, как они разглядывали ее, как оборачивались ей вслед. Но никогда ничего не замечал – ни малейшего намека на отношения или роман.

Однажды спросил у бабули.

– Не было, – подтвердила та. – Во всяком случае, я про это не знаю. А ты знаешь, мы были близки. – И через минуту добавила: – Ленка отца твоего очень любила. А он… в общем, не оправдал. Грошовым был человечком, мелким, разменным. Не ее калибра, понимаешь? Я думаю, что она понимала. Но это не обсуждалось – табу. И слова плохого о нем никогда не сказала. И мне не давала.

Про отца Журавлев никогда с мамой не говорил. Вернее, так:

– Конечно, был, я же не Богоматерь. Был и сплыл, Горохин, не о чем говорить.

После ухода матери пытал бабушку. Та долго отмахивалась, но наконец сведения дала:

– Курочкин Алексей Викторович, москвич, прописан был в Последнем переулке, по специальности, – бабушка презрительно хмыкнула, – артист цирка, жонглер. Смешно, правда? В общем, циркач, и этим все сказано.

Жонглер Курочкин. И вправду смешно.

И как хорошо, что он Журавлев, а не какой-то там Курочкин.

Жонглера Курочкина он нашел через справочное. Двадцать пять копеек, полчаса – и адрес жонглера Курочкина Алексея Викторовича у него в руках. Нет, в Последнем переулке он давно не проживал. А проживал, вернее, был прописан, на улице Бутлерова в доме номер 15.

Бабушке он ничего не сказал. Поехал сам в пятницу вечером, когда, как правило, все уже дома. Забыл, что Курочкин артист и у него могло быть выступление.

Дверь открыла плотная, широкоплечая женщина в халате и с бигуди на голове. Женщина хрустела яблоком.

– Кого тебе? – спросила она. – Алексея Викторовича? А зачем, кто он тебе?

Журавлев наврал, что он сын его друга, приехал из Когалыма (почему Когалым, черт его знает!), зашел передать письмо, ну и привет.

– Давай письмо, – вытерев руки о халат, сказала женщина.

– Из рук в руки, – помотал головой Журавлев. – Так было велено.