Все, что мы помним

– Пиццы, как еда. Чтобы приманивать маленьких детей. Бедных маленьких деток, которых они привозят сюда, чтобы выкачивать из них кровь для своих невообразимых обрядов.

Спрашиваю у нее, кто такие эти «они» – эти люди с невыразимыми отрядами, но у меня складывается впечатление, что моя приятельница и сама этого толком не знает, хотя вполне убеждена, что среди них есть политики, архиепископы, а не исключено, что и люди-ящеры.

Наконец каким-то образом мы оказываемся возле главного входа, он же выход – стоим перед закрытой дверью кабинета Менеджера по Исходу, и вот тут-то я и начинаю сомневаться, так ли уж надежны знания моей приятельницы. Потому что она шепотом говорит мне, тыча туда пальцем, что это прачечная.

– Вот здесь-то все и отмывается, – говорит она.

Что за вздор… Я видела здешнюю прачечную. Все эти тележки, доверху забитые большими мешками с полотенцами и простынями, которые увозят на грузовиках, а затем возвращают, выкипятив из них все живое, пока те не становятся блестящими, тонкими и почти серыми, как фрикадельки.

Но моя приятельница непреколенна… непреклонна. Именно здесь, уверяет она меня, прикладывая ухо к запертой двери с надписью «МЕНЕДЖЕР ПО ИСХОДУ», и происходит стирка.

Она замечает мой септический вид.

– Как-то раз, – рассказывает она мне, – я спустилась сюда и обнаружила, что дверь не заперта. Посреди ночи, с фонариком, когда я не спала из-за всего этого траха. И увидела это.

– Трах?

– Стирку.

Она очень горда собой.

Я много чего узнала во время этих похождений с моей приятельницей. Сил это отняло порядком. Хотя не то чтобы я потом что-то из этого помнила.

Но тем не менее.

Славный парнишка написал «забудь». Но я хочу вспомнить.

Не своего безголового первого мужа.

И даже не свои ночные похождения с моей приятельницей.

Что я хочу вспомнить, так это дядечку постарше.

Чем сейчас и занята.

Я в саду, на солнышке, с дядечкой постарше, у которого чудесные пятнышки на шее, и нас окружают цветы, птицы и любовь. Gardenia magnifica.

– Латук, – говорит он.

– Что давай? – спрашиваю я [10].

Он смеется и говорит:

– Нет. Салат-латук. Надо его посадить.

– Предпочитаю ромэн, – отвечаю я.

– У нас с тобой и так ромэн, душица моя, а вот латука нету, – говорит он, и я смеюсь, после чего он опять смеется. Наверное, птицы тоже смеются. По крайней мере, производят какой-то шум.

Такими вот глупостями мы регулярно и обмениваемся. Тот другой дядька, безголовый дядька с его мерзкой шеей, никогда не стал бы таким заниматься. Дурацкие шуточки и смех – это не то, что способно… позабавить человека с такой шеей, в таком воротничке и в таком галстуке. Это не то, что он может себе позволить. Если его в принципе способно хоть что-то позабавить.

Поэтому мне приходилось забавлять саму себя, и хотя его шея в этом воротничке и галстуке казалась мне дурацкой, если не сказать забавной, смеяться мне тоже не позволялось.

Решаю устроить сыну и дочери небольшую проверку. В следующий раз, когда они приходят меня навестить, сообщаю им, что недавно размышляла об окнах и подоконниках.

– Странно, – говорю я. – Вот есть, к примеру, полковник и подполковник. Тогда, если принято говорить «подоконник», то почему «окно», а не «оконник»? А если «окно», то почему не «подокно»?

Когда я говорю это своему сыну, он просто обводит взглядом комнату.

Когда я говорю это своей дочери, она утыкается лбом в край ванны и вздыхает.

Они оба так похожи на своего отца…

Малый, который здесь не живет, уставился в свою тарелку. Сегодня не фрикадельки. А рыбные палочки. Они не похожи на рыб. И даже не особо похожи на палочки.

Я смотрю на улыбающихся акул, балансирующих пляжными мячами на стене. На улыбающихся акул на стене, балансирующих своими пляжными мячами.

– Они опять поменяли мне комнату, – говорит он рыбным палочкам.

Уже жалею, что по обыкновению спросила, на каком он этаже. Похоже, это лишь причиняет ему боль. А я не хочу причинять ему боль.

– И аккаунт, – говорит он.

– Ваш аккаунт? – говорю я.

Впервые за все то время, что он здесь не живет, вижу его в такой печали.

– Все изменилось, – говорит он.

– Изменилось? – говорю я. Изменилось… Смена… Я так устала от этого слова.

Он смотрит на свои рыбные палочки так, как будто хотя бы они не изменятся. Впрочем, они никогда не меняются, равно как и фрикадельки.

– Мой аккаунт… Мой пароль… Все изменилось. Все куда-то перемещается. Суммы различаются. Деньги исчезают. Ничего уже теперь не так, как прежде. Пароли… Логины…

– Запороли все ваши пароли?

– Коды доступа… Протоколы транзакций…

– Ваши акции впали в транс? – говорю я в надежде, что он рассмеется.

Он не смеется. Смотреть на него – все равно что смотреть в тарелку с рыбными палочками. Трогаю его за руку. Это совсем не то же самое, что держать за руку того дядечку постарше в саду.

– Ну а лекарства? – спрашиваю я у него.

– Абсолютно все изменилось, – говорит он и начинает плакать.

– Прекратите, – говорю я. Это отвратительно.

– Мой План Ухода подвергся Всестороннему Пересмотру, – говорит он.