Все, что мы помним

Что включает в себя множество планшеток с зажимами, множество опросов, замеров моего пульса и температуры, качаний резиновой груши, чтобы поднять мне кровяное давление, постукиваний крошечными молоточками по коленке, тщательнейшего исследования моей мочи и бесконечных, ужасных улыбок Сердитой Медсестры.

Мои лекарства пересматриваются, переоцениваются и перекалибруются заново, а затем перепланшетируются. Форма и цвет пилюль и таблеток меняются. Девушка из Бессарабии с таким восторженным пылом объясняет мне их, как будто это какие-то новые лакомства из магазина волшебных леденцов. Сердитая Медсестра, будучи профессионалом, именует все это моим новым Режимом Терапевтического Вмешательства.

Моим персональным, сугубо индивидуальным режимом.

Менеджер по Исходу напрямую во всем этом не участвует – по крайней мере, не в непосредственном, Личностно Ориентированном смысле. Но я знаю, что сейчас он в своем кабинете – следит за Всеохватностью и Комплексностью процесса. Вижу там с ним своего сына, когда мы с моим ходунком в очередной раз отправляемся заблуждаться, и у них вид людей, обсуждающих аккаунты и пароли.

– Просто рутинная реструктуризация, – говорит мой сын, когда я у него об этом спрашиваю.

– Картинная что? – переспрашиваю я.

Он объясняет, что внесен ряд незначительных изменений по части функционала моего аккаунта.

– Пункции анала? А это еще зачем?

Мой сын говорит, что речь идет всего лишь о новой конфигурации настроек брандмауэра и транзакционных протоколов. Я спрашиваю у него, уж не причастен ли к этому тот самый транснациональный брандмейстер, который приделал в лифте ту табличку с картинкой, запрещающую мне ездить в нем, когда из головы у меня вырываются языки пламени. А еще добавляю, что никаких протоколов он на меня не составлял, поскольку я этого запрета не нарушаю.

– Мама… – говорит он. – Ты, естественно, можешь абсолютно в любой момент получить доступ к своему аккаунту.

– Естественно.

– Используя свой пароль, – добавляет он.

– Свой пароль, – говорю я.

Моя дочь хочет поговорить о комнатных растениях. А я хочу поговорить с ней о любви.

Стоя на коленях возле ванны, она говорит, что у меня их слишком уж много. В смысле, комнатных растений, а не ванн.

Я хочу сказать ей, что у меня слишком уж много безголовых первых мужей. Слишком уж много Всесторонних Пересмотров моего Плана Исхода.

Помоги мне, доченька, хочу сказать я. Мне страшно. Помоги мне, пожалуйста!

Но, конечно, она уже помогает мне. Она ставит мои комнатные растения в ванну. Хотя и предполагает, что их слишком много. Буквально все в ней предполагает, что в ее жизни слишком уж много комнатных растений.

Подумываю сказать ей, что меня не так чтобы и волнуют эти комнатные растения. У меня ведь есть листья и деревья в моем окне, а за этим окном – цветущий сад с дядечкой постарше.

Но своей дочери я об этом не говорю, поскольку считаю, что комнатные растения ей только на пользу. Потому что без них – без того, чтобы выносить их одно за другим из-под окна, аккуратно ставить в ванну и поливать, а затем возвращать одно за другим на место под окном, – без всего этого как она будет такой занятой и усталой, приходя сюда, как она будет «служить и страдать» и почему будет класть голову на край ванны, как будто больше не в силах продолжать?

И еще потому, что есть у меня одно подозрение. Я знаю, нехорошо подозревать свою дочь, которая помогает мне, которая так занята и так устает, которая верит в Бога и у которой есть Фелисити и Чарити, чтобы заботиться о них и помимо забот о комнатных растениях своей матери. Но я подозреваю, что когда моя дочь говорит о комнатных растениях и о том, что их слишком много, то на самом деле имеет в виду, что у меня слишком уж много места – слишком уж много места в этом месте. И что следующим будет то, что у меня слишком уж много окон, слишком много листьев и деревьев в моем окне, слишком много цветущих садов, в которых я сижу, держась за руки с дядечками постарше, в то время как слишком уж много птиц слишком уж громко кричат о любви. И что она на самом деле имеет в виду, так это что у меня слишком уж много всего.

Что на самом-то деле она имеет в виду Всесторонний Пересмотр моего Плана Исхода.

Смену. Локации.

Это подозрение, которого я стыжусь, напоминает мне про ее брата и про то, как он обводит взглядом комнату, когда рассказывает мне об изменениях в моем аккаунте, всех этих рутинных реконфигурациях и брандмейстерах, выписывающих протоколы, – пусть даже я, естественно, могу получить доступ к этим протоколам, просто используя свой пароль, когда мне это только заблагорассудится. Хотя нехорошо подозревать своего собственного сына, который такой хороший сын и так тщательно вытирает попу.

Когда я слышу, как мои сын и дочь говорят такие вещи, мне кажется, будто я слышу Менеджера по Исходу, и это заставляет меня призадуматься.

Малый, который здесь не живет, сказал, что всё теперь стало другим.

Его аккаунт. Его комната. Всё без исключения.