Все, что мы помним

Вот что написал славный парнишка. Вот что он пытался написать. Пытался написать, при этом пытаясь ничего не написать.

«Забудь».

В каком это смысле? Почему это важно?

Что он пытается мне сказать? Что он знает?

Понятия не имею.

Наверное, я уже забыла.

Но я все-таки помню об опасности. Все-таки помню о том, что мне грозит. Все-таки помню про Всесторонний Пересмотр своего Плана Исхода.

Смену.

Локации.

Моя комната… Мое окно…

А в этом моем окне, за этим моим окном – цветущий сад.

А в этом саду – дядечка постарше и любовь.

Только не сад… Только не сад, пожалуйста! Пожалуйста, только не сад!

Мой сын… Моя дочь… Мне нужна их помощь. Мне приходит в голову, что, пожалуй, я даже попрошу их об этом. Помоги мне, мой сын! Помоги мне, моя дочь, пожалуйста! Пожалуйста, помогите мне!

Что за чушь… Они уже помогают мне. Они всегда помогают мне. Они пишут в большом ежедневнике, переносят горшки с цветами в ванну…

Но они – это еще и младенцы: младенцы на старой фотографии, которым мужчина без головы щекочет пальчики на ногах.

А славный парнишка велит мне забыть.

И все же мне нужно вспомнить. Я просто обязана вспомнить. Разумеется. Разум у меня вроде пока имеется.

Только вот вспомнить что?

Смотрю на фотографию своего безголового мужа, который щекочет пальчики на ногах моих детей.

На этой фотографии есть любовь.

Есть даже счастье.

Интересно, как он туда попал?

Так и видишь любовь в том, как он щекочет эти пальчики. Так и видишь счастье в этих детках. В их крошечных счастливых пальчиках.

Мой сын… Моя дочь… Моя счастливая дочь. Мой счастливый сын.

Нет, это на них совсем не похоже.

Наверное, я не уделяла должного внимания их пальчикам.

Любви.

Счастью.

И все же нет счастья в разрыве, отхватившем верхнюю часть фотографии, нет любви в этой разлохмаченной кромке, которой оканчивается шея моего безголового мужа – эта шея с ее мерзкими складками.

Есть гнев.

Есть страх.

Страх?

Чей страх?

Мой, конечно же.

В этой разлохмаченной кромке несомненно есть страх, равно как злость и ожесточенность. Который тем не менее почему-то никак не… как это там говорится… не вяжется со всем остальным. Не укладывается в общую картину. Которая даже вовсе никакая не картина, а фотография.

Мне нужно прекратить играться со словами.

Мне необходимо вспомнить.

И помнить об этой необходимости.

Я помню эти складки у него на шее, потому что они, как и сама его шея, резко выделялись на фоне его всегда белого воротничка, над его обычным синим галстуком. Над… На фоне… Всегда… Обычно…

Он всегда любил носить воротничок и галстук. А теперь: ну кто же любит носить воротничок с галстуком? Кто теперь любит носить воротничок с галстуком? Никто – вот кто. Хотя я не могу быть в этом совершенно уверена, естественно. Впрочем, мой первый муж не был никем. В этом-то я как раз совершенно уверена. И не думаю, что он носил воротничок и галстук только лишь потому, что этого требовала от него эта, как ее там… профессия.

Профессия… Какая-то профессия у него точно была, я в этом совершенно уверена.

Экономист в банке? Который сидит в банке на банкетке и экономно выдает банкноты для устройства банкетов?

Министр? Министрант? Менестрель?

СНС? ДТН? ВИП?

Или еще какой-нибудь такой акробат… акроним?

ОМГ, как сказали бы Частити и Фелисити.

Кем-то он был, во всяком случае.

Хотя пофиг, как сказали бы Частити и Фелисити.

Однако я просто невыносима. Поскольку все-таки припоминаю, кем он был. Это очень скучно – припоминать подобные вещи, но я припоминаю.

У него были инвестиции. И он ими управлял.

Он был буквально инфицирован инвестициями.

Его инвестиции были очень успешными.

И он инвестировал в том числе и в меня. Так что я тоже подлежала управлению с его стороны.

Поэтому лучше сказать, что большинство его инвестиций были успешными. И вполне управляемыми.

Он любил носить воротничок и галстук, и эти мерзкие складки у него на шее резким контрактом… контрастом выделялись на фоне его жесткого белого воротничка и туго завязанного синего галстука.

Вот это-то я как раз хорошо помню.

У него была манера высоко вытягивать шею над воротничком и галстуком, удлиняя, растягивая каждый ограниченный складкой сегмент этой своей складчатой шеи, высоко вздымающейся надо мной.

Словно аккордеон… гармошку.

Что полностью гармонировало с остальным его поведением. А мне лишь оставалось смотреть снизу вверх на эту могучую гармонь, вытягивающуюся из тугого белого воротничка.

«Смотри на эту мою могучую шею, которая так высоко вздымается над воротничком и галстуком, и слушай, что я тебе говорю!»

И все, что он мне говорил, всегда касалось только меня, и всегда лишь того, что во мне было не так. Что, по его мнению, было во мне каким-то негармоничным.

Он, так высоко вздымающийся надо мной… И всегда прав. А я – так далеко внизу. И всегда неправа.

Это частенько вызывало у меня смех. Не в хорошем смысле. Молчаливый, тайный. Гневный.

А потом, в один прекрасный день, у него оторвалась голова.

Мне надо поговорить об этом со своими детьми.

Но сначала следует Всесторонний Пересмотр моего Плана Исхода.